У нас есть мы
Шрифт:
Где вы видели счастье? Где вы видели любовь? Ее можно ощутить на вкус, цвет, запах, вы пробовали ее взвесить? Взвесьте мне тридцать граммов любви на тридцать сребреников, пожалуйста! Куплю-продам-заложу в ломбард потасканное счастье красного цвета, автопробег сто пятьдесят тысяч километров. К нему абсолютно бесплатно парктроник и новый магнитофон фирмы «Sony». Кожаные сиденья!
Скажи, Максим, тебе тоже страшно?
Знак бесконечности
Замороженными пальцами в отсутствие горячей воды,
Заторможенными мыслями в отсутствие, конечно, тебя,
И я застыну,
Я не нарочно, просто совпало, я разгадала знак бесконечность.
Земфира. «Знак бесконечности»
Когда мы еще были в твоем приморском городе, то нам пришлось подниматься по высокой и длинной каменной лестнице, ведущей от набережной в город. Ты сказала: «Лучше всего, чтобы не уставать, идти не по прямой, а зигзагом, от одного края до другого, постепенно поднимаясь наверх». Вот так же, зигзагами, петляя, как зайцы в лесу, мы скачем от события до события, от одной любви к другой, постепенно поднимаясь наверх, к небу, к своему мнимому (ли) бессмертию.
Я вспоминаю еще одну лестницу, не столь парадную. В юности, блуждая с другом по булгаковским переулкам, мы случайно зашли в подъезд с черного входа, на лестницу, которой никто не пользовался очень и очень давно. Запахи там, конечно, стояли отвратные, местами громоздился разнообразный мусор, от ржавых сетчатых продавленных пружинных кроватей до уродливых консервных банок, оставленных бомжами, забредавшими в забытое всеми пространство, наверняка созданное еще Воландом, любившим подобные эксперименты. Эта лестница – тайные закоулки человеческой души, прячущей в себе ненужное, неприглядное, использованное и убогое, выброшенное за ненадобностью в беззвучную немоту черной лестницы. Увидев ее хоть раз, вряд ли когда позабудешь, и в каждом, каждом новом знакомом будешь искать этот потайной ход, который ведет именно туда, чтобы подсмотреть, какой мусор сложил там сей индивид.
В этом году я побывала на незабываемой экскурсии в Питере, экскурсии по «Преступлению и наказанию» Достоевского, и прошла путем, которым ходил студент Раскольников, когда шел убивать пресловутую старушку. Поднялась я и по той самой знаменитой лестнице в доме старухи-процентщицы, узкой, неказистой и пыльной. Страшно, господа, страшно жить в этом доме. Есть в нем что-то болезненное, несовместимое с нормальной человеческой жизнью. Эманации совершённого (или совершенного) зла, уродливые духи витают там, осыпаясь тебе на голову серовато-черной штукатуркой, маскируя волосы под раннюю седину.
Мой бракоразводный процесс затянулся в силу наших с тобой, Максим, отношений в стиле Санд – Мюссе и моей невозможности быть с тобой БЕЗУСЛОВНО. Ты, ставшая моей отдушиной в этом безумном-безумном-безумном мире, захотела всего и сразу, совершенно в моем стиле. Но я не могла тебе этого дать. В ответ на мое письмо ты написала, что я не дала тебе «проявить ответственность и перестать чувствовать себя ребенком» и поэтому ты «решила больше не бороться за меня и нашу любовь», признавая, что, действительно, «все было исчерпано еще до… до наших отношений, – с другими». В конце приписка: «Надеюсь, мы останемся добрыми друзьями». Браво, Максим! Как сказала бы Риточка: «Какая пошлость!» – и невесело усмехнулась… Она, кстати, прислала мне так называемую фразу дня: фразу Бернарда Шоу, ставшую для нее в тот момент, наверное, особенно значимой: «Любовь – это грубое преувеличение различия между одним человеком и всеми остальными». А может, так и есть?.. Может, все мы просто-напросто грубо преувеличиваем?..
Я стала задумываться: неужели и правда любви не существует? Что, если люди на самом деле не умеют испытывать этого чувства? Есть природа – она красива, божественна, совершенна. Есть человек – он жалок, убог и уродлив. Природа жалеет сотворенные ею создания, человек убивает себе подобных. Что от меня прежней осталось-то? От той «тургеневской барышни»,
Ко мне в кровать приходит дочка. Прижимается, сонная и теплая, пахнущая незабываемым детским запахом чистоты и счастья, обнимает меня за шею и довольно сопит во сне, улыбаясь. Льдинка на сердце потихоньку тает. Я знаю, она любит меня безусловно, наивно и чисто: так, как могут любить только дети, и я тоже, тоже люблю ее безусловно… той самой любовью, которую, быть может, не смогу подарить больше ни одному существу на этой земле…
Правда, иногда мне закрадываются в голову мысли и об иной любви, любви равных людей, рука об руку идущих по тропе (жизни ли, древнего ли города Танаиса – к живительному роднику, какой-то иной, еще неизведанной тропе…). Тогда глубокой ночью я тихо плачу в подушку, так, чтобы никто не услышал, потому что мне невыразимо стыдно за ту детскую наивность и иллюзии, искушающие меня мечтать, в надежде замкнуть знак бесконечности любви не только на чьем-то совершенном теле, но и в душах обоих людей, ведь восьмерка состоит из двух замкнутых на себе и друг на друге сфер.
Часть 3 Жизнь в нелюбви
Ты дал мне силу…
Высшее счастье человека, хотя это и банально, в принесении радости другим людям.
В.А. Солоухин
В полумраке комнаты раздаются заунывные, для кого-то смертельно страшные звуки Поющей чаши [ Поющая чаша – экзотический музыкальный инструмент Тибета. Если водить по краю чаши специальным деревянным стиком, то своеобразная музыка, которая звучит в это время, способна сбалансировать энергетическое состояние человека, способствует излечению его от многих болезней.]. Иногда к ним примешивается жалобный плач свирели, неспешное журчание ручья или кукование кукушки. Мерное нарастающее гудение проникает внутрь, заставляет содрогаться, вышвыривает из привычного мира, дробит сознание на части и внушает смертельный, животный ужас. Меня эти звуки успокаивают. Я стою напротив трех молодых и сильных мужчин, застывших статуями, руки по швам, с закрытыми глазами.
Я космоэнергет и умею лечить. Открывая космические частоты, я сливаю, скачиваю энергетическую грязь с душ и тел в бездонный колодец до Центра Земли, где эта грязь сжигается или идет в переработку на удобрения.
У Сережи дело идет неплохо. Он совершенно спокоен, расслаблен, чувствуется, сеанс приносит ему облегчение: грязь постепенно меняет цвет с черного на серый, потом на прозрачный, пока не приобретает золотистый оттенок. Хорошо. Прекращаем.
Ким. Ему приходится хуже всех. Видно, как под закрытыми веками движутся глаза – не как метроном, но быстро и хаотично. Я вижу это, несмотря на полумрак, царящий в комнате. Крупные капли пота стекают по лбу на щеки, нос, губы, стекают по подбородку и капают на рубашку. Он не отирает их – боится пошевельнуться. Перед сеансом я предупредила всех пациентов, что они могут петь, плакать, двигаться, смеяться, нельзя только перекрещивать руки и ноги, потоки энергии должны свободно течь по всему телу. Но Ким все равно боится пошевелиться, хотя потом со вздохом, как тряпичная кукла, сползает на пол и становится на четвереньки, даже и в таком состоянии не перекрещивая рук и ног.
Андрея трясет. Его живот ходит ходуном, постепенно распространяя дрожь и вибрацию на все тело. Подрагивают плотные ляжки, туго обтянутые джинсами, подрагивают кисти рук, быстро и лихорадочно вздымается грудная клетка. Из-под прикрытых век текут слезы. Кима и Андрея «почистить» сложно. Грязь льется из их тел большими пульсирующими толчками, но, сколько ни откачивай, она всё остается черной. Я понимаю, что после первого сеанса улучшения не наступит. Никакой больной не может поправиться после одной дозы лекарства – неважно, антибиотик ли это или средство для улучшения мозгового кровообращения.