У нас это невозможно
Шрифт:
Она вынимала скомканные листки из специально устроенного внутреннего кармана своей норковой шубы, который шел от плеча до талии. Он был сделан по совету Джона Полликопа, изобретательная супруга которого пользовалась в свое время таким карманом для тайной перевозки спиртного. Брошюры были скомканы очень обдуманно. С расстояния в два ярда они казались выброшенной ненужной бумажкой, но каждая лежала так, что в глаза бросались напечатанные красным шрифтом слова: «Хэйк топтал старика, пока тот не умер». Эти измятые листовки, брошенные в мусорные урны, воткнутые в невинные игрушечные вагончики перед лавками скобяных изделий, засунутые между апельсинами во фруктовом магазине, куда они зашли купить плитку шоколада для Дэвида, – привлекли в этот день внимание нескольких сот берлингтонцев.
По дороге
– Это их расшевелит! И пусть только папа закончит книжку о Суоне… О господи!
Дэвид оглянулся на нее. Она сидела, закрыв глаза стиснув руки.
Мальчик прошептал Баку:
– Если б только мама так не волновалась!
– Твоя мама – замечательная женщина, Дэви!
– Я знаю, но… Я ее боюсь!
Один план Мэри и придумала и осуществила сама. Она украла с журнального прилавка магазина Тайсона десяток экземпляров «Ридерс дайджест» и десяток номеров журнала большого формата. Позже она незаметно положила их на место. Они казались нетронутыми но в каждом номере большого журнала лежала листовка «Готовьтесь примкнуть к Уолту Троубриджу», а под обложкой «Ридерс дайджест» скрывалась брошюра «Лживые измышления корповской прессы».
Чтобы всегда быть в центре заговора, отвечать на телефонные звонки, принимать беглецов и отваживать любопытных, Лоринда отказалась от остатка своей доли в «Таверне долины Бьюла» и поселилась у Бака в качестве экономки. Пошли сплетни. Но в такое время, когда все труднее становилось с хлебом и мясом, людям некогда было обсасывать эти сплетни, как леденцы, и, кроме того, кто мог всерьез заподозрить эту въедливую культуртрегершу, для которой опыты по применению туберкулина были гораздо важнее, чем любовная игра с пастушком на лесной лужайке? И так как Дормэс очень часто бывал у Бака и иногда оставался ночевать, то теперь эти робкие любовники впервые имели возможность отдаться своей страсти.
Не столько лояльность в отношении доброй Эммы (которая была слишком довольна жизнью, чтобы ее можно было жалеть, и слишком уверена в незыблемости своего положения, чтобы ревновать), сколько о вращение к необходимости прятаться по углам сделал их любовь такой осторожной и скупой. Оба они не были столь наивны, чтобы думать, что даже у самых порядочных людей любовь исчерпывается одной комбинацией, вроде обязательного хлеба с маслом, но оба не любили что-либо делать украдкой.
Комната Лоринды в доме Бака – большая, квадратная, светлая, со старинными обоями, на которых множество маленьких мандаринов изысканно выходили из паланкинов у окаймленного ивами пруда, с кроватью под балдахином и с пестрым тряпичным ковром, – комната та за два дня (так быстро идет жизнь во время революции) стала единственным местом, где Дормэс чувствовал себя дома. С живостью молодого новобрачного влетал он в эту комнату, не заботясь о состоянии туалета Лоринды. А Бак все видел, все знал и только посмеивался.
В этом своем новом, свободном состоянии Дормэс гораздо сильнее чувствовал физическое очарование Лоринды. Отдыхая летом на побережье Кейп Код, он с придирчивостью малоискушенного провинциала отмечал, что расфуфыренные модницы, раздевшись до купального костюма, часто оказываются худыми и, по его мнению, неженственными со своими торчащими лопатками и резко проступающими позвонками, которые напоминали ему цепь, протянутую вдоль спинного хребта. Глядя на их тонкие, беспокойные ноги и жадные губы, он думал, что они, наверно, очень страстные и немного развращенные, и теперь он с удовлетворением посмеивался, когда думал, что у Лоринды под ее строгими серыми костюмами, которые казались целомудренными в сравнении с пестрыми летними шелками «юных очаровательниц», нежная, мягкая кожа, а линия от плеч к груди восхитительна.
Его наполняла счастьем мысль, что она всегда близко, тут же, в доме, и что можно в любой момент отложить какую-нибудь важную брошюру о выпуске займа и стремглав броситься в кухню, чтобы там без всякого стеснения обвить руками ее талию.
Ему нравилось, что при всей своей независимости ярой феминистки Лоринда теперь на каждом шагу требовала от него знаков внимания. Почему он не привез ей из города конфет? Не откажется ли он позвонить вместо нее
Он лежал рядом с Лориндой на ее широкой кровати; занималась мартовская заря; за окном судорожно плясали на ветру кривые ветви вяза, но в камине еще тлели последние угли, и он был безмерно счастлив. Он смотрел на спящую Лоринду, на хмурую гримаску на ее лице, которая не только не старила ее, а делала похожей на обидевшуюся по пустякам школьницу. Лоринда с вызывающим видом обнимала подушку в старомодной, обшитой кружевом наволочке. Он засмеялся. Чего только они не сделают вдвоем! Листовки были только началом их революционной деятельности. Они проникнут в журналистские круги в Вашингтоне и будут добывать секретные сведения (он довольно смутно представлял себе, какие сведения и как они будут получать), которые помогут им взорвать корповское государство. А когда революция завершится, они поедут на Бермудские острова или на Мартинику… любовники на лиловых скалах, у лилового моря… на фоне лилового величия. Или (и он вздохнул и настроился на героический лад, с удовольствием потягиваясь и позевывая в широкой теплой постели), если их ждет поражение, если они будут арестованы минитменами и приговорены к смерти, они умрут вместе, насмехаясь над расстреливающими их палачами, отказавшись от повязки и смело глядя смерти в глаза, и слава их, подобно славе Сервета, и Маттеотти, и профессора Феррера, и Хеймаркетских мучеников, будет греметь вечно, и дети, размахивая флажками, будут повторять их имена.
– Дай сигарету, милый!
Блестящие бусинки-глаза Лоринды смотрели на него скептически.
– Не кури так много!
– А ты не командуй так много! Милый мой! – села, поцеловала его в глаза, в виски и упрямо слезла с кровати искать свои сигареты.
– Дормэс! Я очень счастлива сейчас, когда мы вместе. Но… – Она сидела, заложив ногу за ногу, на табуретке с сиденьем из индийского тростника перед старым туалетным столиком красного дерева – на нем не было ни серебра, ни кружев, ни хрусталя, а только простая деревянная щетка для волос и несколько пузырьков с незатейливой парфюмерией – и смотрела на него неуверенным взглядом.
– Видишь ли, милый, наше дело – да ну их, эти пышные слова, неужели мне от них не отделаться, – я хочу сказать, что эта наша с тобой работа в Новом подполье представляется мне чрезвычайно важной – не сомневаюсь, что и тебе тоже. Но я заметила, что с тех пор, как мы – две чувствительные души – обрели уютную пристань, ты не с таким жаром пишешь свои чудесные ядовитые листовки, а я с куда меньшей отвагой их распространяю. У меня бывают глупые мысли, что мне надо беречь свою жизнь для тебя. А ведь я должна думать лишь о том, что моя жизнь принадлежит революции. А у тебя нет такого чувства? Есть, милый? Правда, есть?
Дормзс спустил ноги с кровати, тоже закурил антигигиеническую папиросу и брюзгливо сказал:
– Пожалуй! Но при чем здесь листовки? Это у тебя просто пережиток религиозного воспитания. Чувство долга по отношению к несчастному человечеству, которое, может быть, предовольно тем, что Уиндрип им помыкает и дает ему «хлеба и зрелищ» – правда, за вычетом хлеба.
– Конечно, это религиозное чувство – преданность революции! А почему бы и нет? Это – одно из немногих подлинно красивых религиозных чувств. Рационалистичный и совсем не сентиментальный Сталин все же в каком-то смысле жрец. Не удивительно, что большинство проповедников ненавидит красных и выступает против них! Они завидуют их религиозной власти. Но… нам не решить судьбы мира за одно утро, Дормэс. Вчера мистер Димик велел мне ехать в Бичер Фоллс – знаешь, « канадской границе – и взять на себя руководство естной ячейкой НП. Для вида открыть там летнее кафе. Так что придется мне покинуть тебя, и Бака, и Сисси и уехать ко всем чертям. Ко всем чертям!