У нас на дворе (рассказы)
Шрифт:
Если уж говорить честно, старик отлично понимал: нынче последний раз собралось вокруг него все его обширное семейство. Последний раз. Снова соберутся они, может, через год, а может, через три или пять, но вина и закусок тогда на столе не будет. Нет, он сам тогда будет лежать на этом же столе со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами…
Ну что ж… Семьдесят два года… Пора и честь знать.
И все-таки… Могли бы умные, образованные молодые люди на радио учесть и пойти навстречу старику. Последний раз в жизни. Ей-богу, могли бы…
Младший сын, полковник, сидя рядом со стариком, рассказывал о
Старик слушал, кивал головой, а сам нет-нет, да и натыкался глазами на громкоговоритель.
В разгар торжества веселый шум и гомон вдруг прорезали два звонка. Полинушка засуетилась: кто бы это? В комнате было тесно; чтобы ей добраться до дверей, потребовалось нескольким гостям встать, освободить путь.
Вошел Грачев. И вместе с ним немолодой мужчина с гитарой в синем чехле.
Гости не знали ни Грачева, ни его товарища, но, как всегда в таких простых компаниях, встретили их оживленным радостным гулом. Сразу же освободили места за столом, сразу же налили в стаканы по "штрафной".
Кто действительно удивился, так это сам юбиляр. Вот уж кого не ждал Кондрат Максимович! Неделю назад от Грачева пришла открытка: к сожалению, исполнить "Знакомое окошко" нет возможности. Ну, нет, так нет…
И вдруг — явился сам! Сам и еще с кем-то. Старик был тронут.
А Грачев уже произносил тост. Тощий и смешной, изогнувшись над столом, как вопросительный знак, он говорил и говорил. О славном поколении отцов, о том, что жизнь прожить — не поле перейти. Потом почему-то о музыке и о влиянии радио на формирование эстетических вкусов.
Говорил он путанно, иногда не совсем понятно для этих простых захмелевших людей, но у него было доброе, милое лицо, говорил он с душой — и слушали его охотно.
Грачев предложил выпить за здоровье юбиляров и сам лихо опрокинул в рот полный стакан. Как и всем непьющим, огненная струя опалила ему горло. Грачеву казалось — сейчас он задохнется, сгорит, умрет, но через несколько мгновений это прошло и на душе стало совсем хорошо и легко.
— А теперь, — крикнул Грачев, — радиокомитет выполняет персональную просьбу юбиляра! Старинный романс "Знакомое окошко". Исполняет артист эстрады Михаил Каширин!
За столами захлопали, зашумели.
Артист снял чехол с гитары. Галантно, как это сейчас умеют только артисты, поклонился он Полинушке и, мягко тронув струны, запел:
Знакомо мне твое окошкоИ каждый куст в твоем саду…Романс был простенький, но душевный. И пел его артист задумчиво, с теплым чувством. А сейчас, когда под влиянием вина и тостов сердца людей были открыты навстречу всему доброму, человеческому, этот заурядный романс с необычайной силой трогал душу, вызывал у каждого свои милые, грустные воспоминания.
Смахнула слезу с глаз Полинушка. Сам старик долго крепился, но когда артист запел:
Хотелосьи он часто-часто заморгал.
Мягко погас последний аккорд.
А потом гости просили петь еще и еще, и артист исполнял и старинные романсы, и новые песни, и гости размягченными голосами нестройно, но с чувством вторили ему. И это было так чудесно, что Грачев совсем разомлел и чувствовал одно из тех счастливых мгновений, когда душа прямо говорит с душой.
И когда сосед налил ему вина и все закричали: "Тост! Тост!" — он встал и сказал:
— Да сгинут каменные дубы!
Никто не понял. Все смотрели на него, ожидая пояснений. Артист подмигнул гостям: мол, хватил лишку — и сказал:
— Сядь, Леня.
А Грачев все стоял и упрямо повторял:
— Да сгинут каменные дубы!
НА РЕЛЬСЫ
Сквер на дворе длинный, вдоль всей стены. Хороший сквер. И кусты, и трава, и клумбы. И гриб с большой ядовито-яркой мухоморьей шляпкой, и качели. И два столика с врытыми в землю скамейками.
Каждый вечер в сквере — если тепло и нет дождя — как бы общее собрание. Восседают на скамейках жильцы из разных квартир, и идет неторопливая беседа. Обо всем. О внешней политике — достается тут Аденауэру и бундесверу на орехи, и о пенсиях, и о новой линии метро.
Но чаще — о делах, так сказать, местного масштаба. И больше всего, конечно, о детях. Сеня — тот молодец, учится хорошо и скромный, уважительный. Ритку что-то уж больно тянет в клуб моряков на танцульки. Девчонке недавно пятнадцать стукнуло, а уже туфельки на "гвоздиках", прическа "приходи ко мне в пещеру" и губы подмазаны. Нет, не к добру.
А Петька Горелов совсем от рук отбился. У матери трое, где ей одной совладать? А мальчишка сорви-голова, долго ли с плохой компанией спутаться?
На дворе ребята зовут Петьку "гориллой". То ли потому, что фамилия у него Горелов, то ли потому, что руки у Петьки длинные, до колен, и всегда как-то странно болтаются, ладонями наружу. И лобик у Петьки узенький, вдобавок челка на него свисает, почти совсем закрывает.
Вчера видели Петьку с Ленькой Кривым с Красносельского. Идут рядом, как дружки какие, а этот Ленька-балбес вдвое старше Петьки. Идут, у обоих к губам папиросы прилипли, кепочки-лондонки низко нахлобучены. Этот Ленька Кривой совсем отпетый. Собьет Петьку с пути.
Вот, говорят, на днях на Владимирской какие-то воры влезли в "Гастроном". Ни колбасы, ни масла, ни консервов не тронули. Взяли только восемнадцать бутылок водки. Ну, назавтра поймали воров. И оказалось — что б вы думали? — трое мальцов, лет по девять-десять.
— А зачем вам, — спрашивает следователь, — водка?
— А нам, — говорят, — дяденька, водка ни к чему. Мы ее вылили, а бутылки сдали, и на деньги те — в кино…
Вот. И смех, и грех!..
Иногда по вечерам в сквер спускался со своей "голубятни" — жил он на шестом этаже — Федор Тихонович, огромный плотный хмурый мужчина лет сорока. Приносил под мышкой шахматы. В беседах не участвовал. Садился за столик и расставлял фигурки.