У нас под крылом – солнце
Шрифт:
И в своем сердце она возвела стены куда выше любых крепостных.
Ох, как же она тогда благодарила в душе покойную бабушку – самого близкого своего, пожалуй, человека на свете. Ту, в честь кого она получила свое немодное имя и от кого унаследовала характер, а в итоге – и профессию. Бабушка, пожалуй, была единственной, кто когда-то почуял неладное в казавшейся такой идеальной и сказочной картинке ее жизни.
Если бы бабушка не написала завещание, этот дом унаследовала бы мама. Нет, мама, конечно, не обидела бы ее… просто она поступила бы “по справедливости”. Как она эту справедливость понимает. Она
Вот только не стала бы учитывать при этом, что сыновьям Зинин отчим, собравшись с силами и пошерстив по сусекам, справил-таки по однушке сразу, как только они закончили школу. А вот Зина вышла замуж еще на втором курсе, в свои 18 – и пришла к мужу в чем была. Мама и тогда была уверена, что это справедливо: зачем дочери свое жилье, у нее муж богатый, а мальчишкам еще семьи в дом приводить.
И если бы не бабушка, даже собравшись с силами, Зине бы просто некуда было бежать.
Здесь ей было… спокойно. Здесь время тянулось размеренно и неторопливо, и отмечалось только сменой классов. Даже школа, казалось, нарочно дожидалась ее – на прежнее место ее взяли без единого вопроса. Сначала казалось, на этот раз она посидит здесь годик и будет решать, что дальше делать со своей жизнью, которая, как бы там ни было, все еще вся впереди.
Но возвращаться “в мир” с каждым годом казалось все труднее. Да и школа затянула как-то. Особенно когда ей доверили наконец старшие классы. Оказалось вдруг невозможно бросить своих детей посреди года. Ладно – семиклассники, а как же выпускники? У них ЕГЭ впереди, так нельзя, Каринке надо поступать обязательно, и Топоркову, а Кустоева – она пойдет, конечно, на гуманитарный факультет, ей эта алгебра ни к чему для поступления, верно она думает, но ведь сама еще не знает, не понимает, как пригодится, и логическое мышление у нее какое, любо-дорого, да и за прочими надо присмотреть, чтоб вразнос не пошли…
И вроде бы ясно было, что надо в конце концов менять что-то однажды. Она ведь молода еще, а здесь – ни на карьеру никаких перспектив, ни на личную жизнь ни единого шанса. Не физкультурника же вечно пьяного соблазнять.
Наверное, это-то ее и пугало в конечном счете. Возвращение означало бы, что надо, видимо, снова думать о будущем. Может быть, знакомиться с кем-то. Снова доверяться кому-то. Искать кого-то. Устраивать свою жизнь.
Здесь… проще. Это как в детстве, когда скрещиваешь руки: чик-чирик, я в домике – и вода не может тебя поймать, пока ты стоишь на месте, восстанавливая дыхание, и наблюдаешь, как носятся все вокруг, визжат и уворачиваются – тебя это пока не касается, ты в домике, и сколько угодно можно так стоять. В конце концов неизбежно придется включиться снова в игру, иначе зачем было и начинать. Но – еще немного. Пять минут, отдышаться. Полгодика… год… шесть лет.
И в конце концов оказывается, что в свои 34 ты сидишь на кухне с мертвым котом на руках и осознаешь, что теперь больше нет на свете никого, кому ты по-настоящему необходима. Для кого тебя нельзя заменить.
Мама… ну да, у нее есть мама. Но она и тогда не поняла Зинаидиной “блажи” – и до сих пор не понимает. До сих пор уверена, что лучший выбор для ее дочери – вернуться…
Грохнула калитка во дворе.
– Зинка! Ты тута? – в окно сунулся любопытный сморщенный нос.
Зинаида только вздохнула. Пожалуй, лишь один-единственный человек во всем мире мог вести себя с ней так бесцеремонно и фамильярно: соседка и тезка, главная сплетница станицы, которую никто во всей Старицкой и не звал иначе как бабкой Зинкой. Даже мать она давным-давно приучила уважать свои личные границы. Эти самые границы стали для нее после всего больной темой.
Но для бабки Зинки не было самого такого понятия. Кажется, после того самого случая, когда обе они едва не погибли, бабка Зинка записала ее то ли в боевые подруги, то ли в подопечные – и стала время от времени “заглядывать на огонек”, ничуть не смущаясь холодноватым, хоть и вежливым приемом. Кажется, она считала, что Зинаида просто по-другому не умеет разговаривать и, может, где-то даже в глубине души ее жалела.
Скрипнула входная дверь: бабка Зинка, заглянув в окно и удостоверившись, что хозяйка дома, без всяких сомнений решила зайти. Сейчас пройдет по коридору, попутно с любопытством заглядывая во все углы – просто по привычке! – и явится в кухню.
Зинаида еще раз погладила уже прохладный кошачий бок. Прощай, рыжий. Может, где-нибудь, когда-нибудь в лучшем месте еще встретимся.
В такие моменты оставаться атеисткой хотелось меньше всего на свете. А поверить во что-то казалось поздно.
Зина тяжело поднялась и переложила до странности легкое пушистое тельце на лежанку. Голова слегка закружилась после долгого сидения, и она попыталась опереться о стену. Дернулся под рукой провисший провод – и мгновенный удар прошил все тело, а воздух в легких вдруг закончился.
“Надо было все-таки починить…”, – мысль угасла, не успев оформиться. Вместе с лампочкой.
– Зинка! Слышь, Зинка, я чего зашла-то! Слыхала, опять коммуналку подымают! А я Рытке-то дуре своей ище когда говорила…
Бабка Зинка осеклась едва ли не на полуслове, заметив наконец лежащее на полу тело.
– Зинка! Ты… ты шо это? Сморило? Ну, жара-то… Ты…
Мелкими шажочками бабка Зинка осторожно приблизилась к неподвижной соседке, чтобы удостовериться: не дышит.
– Ой, горе… ой… Зина…
На секунду старуха прижала руку к груди – кольнуло, неприятно, но не ново, сколько раз за день так колет… Надо бежать, звать людей, скорую вызывать… хоть… смерть зафиксировать…
Кольнуло сильнее.
– Та шо ж это…
***
Зрение возвращалось постепенно, перед глазами все еще скакали цветные мушки. Белый шум в ушах постепенно превращался в высокий голос, бесконечно что-то повторяющий. Кажется, его обладательница чего-то хочет от нее, от Зинаиды… только слова почему-то никак не разобрать, не сосредоточиться.
Что-то настойчиво прикасалось к ее губам. Кажется, металлическое. Ложка? Наверное, лекарство. Она чувствовала, что сидит – наверное, бабка Зинка вызвала скорую, ее подняли.