У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
И начинает жевать всю эту родимую канитель. Про луговину и про крылечко на околице. Ну, прямо вылитый Надсон.
А я его все слушаю и слушаю. И так нетерпеливо жду. И как-то даже заскучал. Уже чуть ли не ерзаю.
– Ну, а где, – спрашиваю, – где же твои евреи?
А про евреев, оказывается, он еще не успел. Мишка задумал такую трагедию.
Приходят в деревню оккупанты, и все евреи ушли в партизаны. А русского сделали старостой.
– Откуда же, – смеюсь, – ты взял в деревне евреев? Ты что, – говорю, –
Но оказалось, что не совсем. Просто деревня где-то под Бердичевом. А там одна жидовня.
– Ну, как примерно, – объясняет, – здесь. На Брайтоне.
– А я бы, – говорю, – на твоем месте сделал наоборот: русские ушли в партизаны, а еврей – в старосты.
На самом деле, соглашается, так оно и было, только русских там оказалось всего два человека. Как Минин и Пожарский. И евреи одного из них просто подставили.
Чтобы потом на него все свалить. А другого пришлось утопить. Как свидетеля.
– Да, – говорю, – вообще-то интересно.
Но все это у Мишки покамест еще только в зародыше. А вообще его идеал – Игорь Тальков. И тоже все вышло, как Мишка и предполагал: жидяра убил, а сам свалил в Израиль. А русского человека опять, как всегда, подставили.
– Вот так же, суки, убили и Есенина!
Я говорю:
– А разве Есенина убили?
– А ты что, – Мишка уже не на шутку ощетинивается, – ты что, не знал?
И тоже, оказывается, жидяра. По фамилии Коган.
Сначала этот Коган жил в Таллине, а в тринадцатом году свалил сюда в Калифорнию к своему сородичу раввину, бывшему русскому революционеру, пока не женился на еврейке.
И после такой информации мы вместе с Мишкой задумались.
– Ну, давай, – говорю, – подсчитаем. Есенин с девяносто пятого, и в тринадцатом году ему было всего восемнадцать. Он тогда и не уезжал из своей деревни.
– И все равно, – говорит, – его убил Коган.
Но потом я все-таки догадался. Ну, да. Тот самый. Соратник полковника Алксниса. Только Алкснис из Латвии, а Коган из Эстонии. Защитник русскоязычного меньшинства. Так вот защищаешь, защищаешь. И в результате убиваешь Сергея Есенина.
Ну, а Мишка – он ведь тоже из Таллина. И должен, конечно, этого правозащитника боготворить.
А сюда Мишка рванул по идейным соображенииям. И так и объяснил мне: сам себя заточил в тыл врага.
– Нужно, – говорит, – их изучить изнутри.
И сделался здесь не Мишка, а Мишка-Жидомасон. Такая у него теперь тут кликуха.
– Ну, вот, скажи мне, – и прямо чуть ли не плачет, – ну, за что, ну, за что их только терпит земля?!
Сначала развалили Россию. Теперь поставили раком Америку. А через тринадцать лет поставят раком весь мир.
– Нет. Ну, скажи мне. Только честно. Если ты настоящий русский писатель.
2
– А хочешь, – предлагает, – поедем в Толстовский фонд.
И он меня там познакомит со своими друзьями
Все припухают на бирже, а Мишка устроился прямо на Брайтоне.
– Хозяин, – говорит, – хоть и жидяра, но ничего.
Хотел даже поставить Мишку на кассу, но потом передумал и поставил своего «бейтаренка» из Одессы. А Мишка так до сих пор все ходит в подносилах.
– А Солженицына, – говорит, – в Союзе писателей тоже подставили жиды. За то, что женился на русской.
Правда, Лешка Толстый его потом поправил.
– Да Солженицын, – говорит, – и сам еврей.
Вот это уже другой разговор.
Лешка Толстый москвич, но пока еще даже не дорос до подносилы. Все ходит в чернорабочих – собирает на пляже пустые банки.
Вдоль океана всю набережную поделили между собой негры, и у каждого свой участок. И взяли бедного русского на стажировку. Правда, негры собирают здесь рядом, а Лешке приходится топать аж до самой Двадцать пятой вест. Но Лешка на негров не в обиде. Он-то все знает, кто во всем виноват.
– Дай, – говорит, – двадцать пять центов…
Ему надо позвонить.
Достал из кармана мелочь и отслюнил. Я еще в этих центах путаюсь.
Минут через десять опять.
– Дай, – говорит, – еще…
Оказывается, заело автомат.
Такая у него здесь тактика. Наверно, и позабыл, что не в Москве.
Я даже знал у нас в Питере специалиста. По выколачиванию из автоматов монет. И вот теперь Лешка осваивает Нью-Йорк.
– Все, – говорю, – больше не дам.
И Лешка мне этого не простил.
А когда прочли мой рассказ про маму, Лешка мне тогда все и выдал. Что они обо мне думают.
– А ты, – улыбается, – Солженицын, оказывается, сучонок.
Ну, вот, добрались и до меня. И теперь у меня здесь тоже своя кликуха.
И так они и не смогли мне простить. Мою бедную русскую маму. За то, что я ее так «подло обосрал».
Солженицын на свободе
«Наша следующая рубрика – гость из России в программе «Бродвей, 1775». Сегодня это писатель Анатолий Михайлов, с которым наш корреспондент Надя Попова встретилась на Брайтоне».
– Я прилетел сюда с женой. Она сейчас работает «бебиситтером» и раз в неделю приезжает ко мне на свидание. А я тут стою со своими книгами и после торговли каждый вечер возвращаюсь в ночлежку. Попал я в нее так. Сначала жили у друзей, и, ради экономии, я целый час топал сюда пешком. И вдруг на велосипеде останавливается человек и после короткой беседы, убедившись, что я не шизанутый, дает мне этой самой ночлежки адрес.
– Расскажите о ней.
– Похоже на курятник в каком-нибудь Гурзуфе или в Евпатории. Только вместо раскладушек – нары. И стоит пять долларов в сутки.