У нас в саду жулики (сборник)

Михайлов Анатолий

– И что входит?

– На нарах матрас без одеяла и без простыни. А если точнее, один деревянный подматрасник.

– И как там питаются?

– Кухня, плита, и все покупают ножки Буша. Семьдесят пять центов штука.

– А что такое ножки Буша?

– Куриные ножки, за которыми у нас на Невском давка. А я лично питаюсь бананами и яблоками. В три раза дешевле и никакой плиты. Ну, иногда еще виноград.

– А холодильник есть?

– И даже такого размера, что когда жара, то так и хочется в него залезть. В особенности если под мухой.

И все туда кидают эти самые ножки. У меня там обычно два яблока и кисточка винограда. А бананы, я раньше и не знал, в холодильнике чернеют.

– А не бывает недоразумений, если кто-то у кого-то что-то взял?

– Нет, не бывает, и все, даже наоборот, угощают. И в знак солидарности могут и налить стакан; и тут уж, как ни отбрыкивайся, не отвертеться. А зимой, рассказывают, затесался наркоман и стал всех подряд, как здесь принято выражаться, «обувать»; так его, этого наркомана, просто взяли за шкирку и вышвырнули.

– В этом общежитии, в этой ночлежке живут люди какого возраста?

– В основном это молодежь, и я тут, наверно, самый старый. Но ребятам палец в рот не клади, и родимых «ложить» или «хочете», сколько по ним ни тоскуй, здесь не услышишь. И даже есть братва, которая «тянула срок», и «человек с пером» пользуется тут уважением.

– И собираетесь возвращаться назад?

– Конечно, собираемся. У нас вообще поездка случилась нечаянно. Приехали из Нью-Йорка друзья и, записав наши паспортные данные, пообещали сделать «вызов».

Мы думали, шутка, а «вызов» оказался настоящий. И нашелся товарищ, который нам одолжил семьсот двадцать долларов. Отвальную устраивали три раза, но выкуп билетов (по причине колебания «курса») два раза откладывали. На третий раз (под угрозой потери десяти процентов их стоимости) пришлось лететь.

– И вы теперь стоите тут со своими книжками, а жена пылесосит ковры.

– Ну, да. Сначала отработаем долг, а если получится, то замахнемся и на подарки в Питер. И еще я каждый день все, что здесь со мной происходит, фиксирую.

– И уже вырисовывается, что будет?

– Да, в общем-то, вырисовывается. И в этой ночлежке у меня даже сложилась кликуха: я теперь Солженицын.

Самородок с урала

Подходит из нашей ночлежки Артур. Артур по профессии вор. А по национальности армянин. И еще он мастер спорта по боксу. И подводит ко мне такого задумчивого богатыря.

– Вот, – говорит, – познакомься. Толя Михайлов. Знаменитый питерский писатель.

– А это, – и кивает на смущенно переминающегося самородка, – а это, – говорит, – Саша…

Подумал и все-таки добавил:

– Из Магнитогорска.

Но фамилию почему-то не назвал. Наверно, засекречена.

Я говорю:

– Анатолий.

И Саша мне говорит:

– Арсен.

На этом наша беседа закончилась.

Артур сказал, что Саша прилетел на слет. Они там на Урале постановили. И решили, что лучше Нью-Йорка места для слета не найти.

Я русский писатель

1

Ромка

меня озадачил: здесь, объясняет, надо еще доказать, что ты еврей. Это тебе, смеется, не Россия.

И так я и не решил – доказывать или не доказывать. Но на всякий случай напялил свой кожимитовый макинтош.

Когда набивали чемодан, то Ленка мне поставила на вид. Что в этом «смокинге» даже стыдно ходить за грибами.

А перед отъездом помылся, и померили папину пижаму. (Папа в ней сражался в Барселоне.) И все равно охламон.

Лена считает, что я способен испортить любую приличную вещь. И она, конечно, права. Значит, меня украшает не вещь. А наоборот.

А Вадик (он у меня изображен в рассказе «Признание в любви») пошел еще дальше. И все не мог мне простить, что я ходил по Магадану с ведром. На сейнере стояла бочка, и я из нее носил селедку. И пришел прямо с ведром к нему в Совнархоз.

– Ты, – говорит, – меня осрамил.

И когда еще первый раз женился, тоже всех огорчал.

Придем, например, в кафе, и «моей медовой» за меня приходится краснеть. Сунут меню, а я почему-то вдруг испугался. Сижу и, как пристукнутый, озираюсь. И чтобы сохранить семью, мама меня даже пыталась сдать санитарам.

И Лена тоже не всегда мною довольна.

– Вот, – говорю, – послушай… – и давай ее допекать своей прозой.

– Ты, – говорит, – отстал от жизни. Ну, кому интересны твои шнурки?

Но разве я виноват, что они у меня все время развязываются.

И только одна дочь меня иногда понимала. Когда ей было года два.

И вот теперь Нью-Йорк.

2

Я приготовил пятерку и запихнул ее в нагрудный карман. А из другого – торчит носовой платок. Для солидности. Когда выходишь в люди, то почему-то всегда шмыгаешь носом. И вся пятерка – по доллару – отстегивать неграм. А если проскочил – то на сдачу клиентам.

И главное – чтобы карман был не задний. И лучше вообще не в штанах. А когда в штанах, то полезешь – и сразу же догадаются. Что пистолет. И могут пристрелить.

Меня, правда, полицейский уже успел вчера обшмонать. Что-то ему в моих штанах не понравилось. И даже не извинился.

Был бы хоть негр, тогда еще понятно. Так нет же: такой конопатый.

И Мишка, когда я ему похвалился, сказал, что я мудак. И он бы на моем месте подал бы на полицейского в суд.

И так раздухарился.

– Это, – кричит, – вам, суки, не Куба!

А слово «негр», оказывается, вообще нельзя произносить. И негров здесь все называют кочегарами.

Мне тут один как-то на набережной попался. И вокруг никого.

Ну, думаю, хана. Наверно, задушит.

Эдик Дворкин мне еще в Питере предсказывал. Что в лучшем случае изнасилует.

Если, смеется, повезет. Так что, говорит, будь готов.

А сам уже своего голоса и не слышу. Наверно, шепчу.

– Ай эм… – лепечу, – рашен…

Подумал и еще зачем-то добавил – «райтер». Уж «райтера», по крайней мере, не застрелит.