У нас в саду жулики (сборник)
Шрифт:
На следующей – рванули и даже успели выскочить.
Уже затилибомкало – значит, посадка окончена. Но негр подставил ботинок, а белый следом за нами тоже сиганул и успел затащить нас обратно.
Оказывается, на этих станциях в обратную сторону нет перехода и один только выход. И чтобы опять попасть в метро, надо снова брать жетон.
А вот на следующей, где уже переход, все заулыбались:
– Йес, йес…
И мы тоже заулыбались:
– Сенк ю…
Американцы спасли нам двадцать четыре банана.
Бизнесмен с кутузовского проспекта
Я нажимаю на тормоз и прочесываю глазами стол. Такой же, как и у нас на Невском. Все те же вперемежку с Агатами Кристи россыпи жемчужин: «Человек без лица», «Странствующие трупы»,
С распущенными волосьями и сентиментальным оскалом лучезарная «Мадам». А это еще что за б. дь? Оказывается, Мата Хари.
И вдруг Высоцкий. И как его сюда занесло? Но теперь хотя бы есть с кем перекинуться словом.
А вот и мой первый товарищ по производству. Совсем еще зеленый юнец. С рассыпанной на лбу копной чернявых завитушек.
– Вы, – спрашиваю, – не возражаете, я встану рядом с вами? Надо, – говорю, – как-то начинать. Я еще здесь ничего не знаю. Только из Питера.
– А я, – протягивает мне руку, – из Москвы.
Рука, слава Богу, не мокрая. И это уже хорошо.
– Я, – объясняю, – вам не конкурент. Я, – говорю, – автор. А это мои книжки. – И открываю чемодан.
Зовут его почему-то не Эрик, а Элик. Как из рассказа Бабеля «Элья Исаакович и Маргарита Прокопьевна».
Когда Элик уезжал, то над соседним подъездом еще висела мемориальная доска. Что в этом доме жил Леонид Ильич Брежнев.
– Наверно, – улыбается, – уже сняли.
Немного разочарован. Он, был бы писатель, здесь бы на Брайтоне не стоял.
– Недавно, – вспоминает, – дал Наумычу на подпись несколько книжек. И чуть не перевернули стол.
– Какому еще, – спрашиваю, – Наумычу?
Оказывается, Рыбакову.
– Он сейчас тут, – и кивает в сторону океана, – пишет продолжение «Страха».
«Дети Арбата» идут по червонцу. Ну, а с автографом – четвертак.
– А как вы, – улыбается, – думаете, кто это такой? – и кивает теперь на идущего мимо оборванца.
Ну, не совсем оборванца. А так. В ковбойке и в потертых тренировочных.
Оказывается, миллионер. И у него здесь три магазина. А у его брательника – два ресторана.
А вот на Манхэттене есть такое кафе, куда только за вход нужно платить две тонны.
– Всего две тыщи рублей?
– Вы, – улыбается, – шутите. Две тыщи долларов.
Элик мечтает туда сходить. Когда-нибудь потом. А покамест, смеется, не по карману.
Еще меня удивил. Они тут с друзьями по колледжу скоро собираются на пикник, и после пьянки ему надо будет их развозить. Так что придется воздержаться. А туда они поедут на электричке.
– Ну, как это… – и откидывает со лба завитушки, – как это у вас называется…
Он позабыл.
Уже забыл, как называется по-русски вокзал. А ведь всего только два года, как уехал.
Я думал, он еще школьник, а он уже на третьем курсе. А здесь он так. Подрабатывает. Но капуста, говорит, ничего. Клевая.
Слово «вокзал» забыл, зато «клевая» помнит.
– Ну, и сколько, – спрашиваю, – сколько примерно выходит?
– Да, – скромничает, – тонны… четыре… ну, может, пять…
Когда, уточняет, как. Приблизительно тонна в неделю. Но бывает и полторы.
И, что-то вспомнив, куда-то вдруг намыливается.
– Я, – говорит, – сейчас…
Он только сбегает за словарями. Тут рядом.
– Кто подойдет, – тормозните…
Подходит молодая еврейка и смотрит на «Мадам». История одной проститутки.
Спрашивает:
– А это интересно?
– Вообще-то, – улыбаюсь, – то, что надо.
– А это, – узнает меня на фотографии, – вы?
– Да. Это, – говорю, – я.
Читает:
«А потом дедушку обделили – всем давали города, а дедушке не досталось даже паршивой деревни. Екатеринослав так было уже и назвали – Днепромихайловск, но потом почему-то раздумали. Его назвали Днепропетровск, хотя бабушка говорит, что Петровским там и не пахло…»
– И это, – спрашивает, – правда, в честь вашего дедушки?
– Да, – говорю, – это правда.
Она сама «с Одессы», но она всегда
– Да нет, – объясняю, – в честь большевика. Конкурента моего дедушки.
– Да, – улыбается. Она этого не ожидала. Что в честь «какого-то биндюжника». – Надо, – говорит, – купить.
Ну, вот. И я теперь тоже бизнесмен. И тормознул для Элика клиентку.
Мне отслюнила трояк, а Элику за его «Мадам» – чирик. И мы с Эликом оба улыбаемся.
– А как ты думаешь, – мы уже перешли с ним на «ты», – сколько стоит этот словарь?
– Да, – говорю, – долларов двадцать.
– Да ты, – говорит, – что, смеешься?..
И оказалось, что стольник.
Я их потом Коле прогнал, наверно, не один десяток. И оказался прав. От восемнадцати и до двадцати трех.
В таких пределах мне Коля установил коридор.Дети арбата
Анатолий Наумович Рыбаков как-то позвонил моей маме и попросил ее подбросить ему сюжет.
Оказывается, еще в начале двадцатых мама была пионервожатой, а юный пионер Толя руководил у нее в отряде звеном.
Мама ему говорит:
– Я, Толя, уже все забыла.
И так ему ничего и не подбросила.
А если бы вдруг позвонил Варлам Тихонович Шаламов и для своих «Колымских рассказов» попросил бы подкинуть пару-другую деталей, то интересно, рассказала бы ему мама про свою любовь к правой руке «Мальчика из Уржума» Ивану Петровичу Светикову?
Но в «Тяжелую минуту жизни» мама мне все-таки раскололась.
А легендарный «Наумыч» уже, наверно, давным-давно всех обзвонил.
Ромка гершгорин
1
– А ты чего тут, Михайлов, делаешь? Михайлов – и приехал к жидам?!
Уже успел прочитать на обложке. И тоже борода. Но только не лопатой, а ухоженная.
– А что, разве, – улыбаюсь, – нельзя?… – и тоже, в свою очередь, дуркую, – я, – говорю, – больше не буду.
И Элик за меня сразу же заступился.
– Тебе, – спрашивает, – чего? – и так это, по-московски, уже было заделал ему «шмазь». Но в последний момент запричесывался.
– Ты, б. дь, смотри. Я тебе так с нами разговаривать не советую.
И упирает руки в боки.
Я Элику говорю:
– Да это он так. Пошутил.
Зато Элик не шутит.
– Пускай, – говорит, – извиняется.
– Вот видишь, – это я уже Бороде, – испортил человеку настроение.
Хорошо еще, к Элику подошел клиент. А так бы пришлось Бороде извиняться.
А сам все еще хорохорится. Не то чтобы обосрался. А так. Малость не подрассчитал.
– Да ты, – я его успокаиваю, – не огорчайся. Бывает.
И жмет мне петушка.
– Роман.
Вот это другое дело.
– Ну, как там, – спрашивает, – в России? Ты не из Питера?
– Из Питера. Все, – улыбаюсь, – нормально. Воруют. А сам-то не из Москвы?
Оказывается, из Новосибирска.
– Деревня, – улыбается, – крестьяне…
– Ну, да, – говорю, – Мамин-Сибиряк.
Смеется. И не совсем понятно: гондон или не гондон?
Такую вот мне Ромка загадал загадку.
Кивает на мою книжку и тоже как будто озадачивается.
– Надо, – говорит, – ознакомиться поближе. Не возражаешь?
– Конечно, – говорю, – надо. Возьми, почитай.
Хватает и засовывает ее к себе в сумку.
– Завтра, – улыбается, – принесу.
2
На следующий день приносит и сейчас мне поставит оценку.
– Ты знаешь, старик, не ожидал.
Похоже, что не врет.
– Ну, давай, – говорю, – подпишу.
И вынимаю фломастер.
– В следующую пятницу, – приглашает, – приходи.
Он еще уточнит.
Оказывается, в Колумбийский университет. В тот самый, где, если мне поверить, я «буду раздавать в фойе подарки студентам». А если поверить печати, то буду теперь этим студентам еще и «читать лекции». Так обо мне потом напишут в энциклопедии самиздата.
3
Подходит пожилой еврей. Жует чебурек.
Смотрю на чебурек и, испытывая напряжение, морщусь. Как бы не накапал на книжки.
Бросает бумажку из-под чебурека прямо на тротуар и вытирает платком губы.