У подножия Большого Хингана. Прапрадеды и деды

Горячкин Всеволод Федотович

К темной ночи мы добрались до каких-то фанз, лошадь совсем выбилась из сил. Нас завели в фанзу и стали устраиваться на ночлег. Утром, когда проснулись, оказалось, что были против с. Веснюковой, только на китайской стороне. В фанзе был еще один китаец, мать стала с ними разговаривать о дальнейшем пути. Оба китайца плохо, но понятно говорили по-русски.

Той ночью, когда должны были арестовать отца и уполномоченные шли к нашему дому, отцу кто-то сообщил, что беги Федот, а то добра мало и отец наскоро собравшись в полушубке и сапоги, успел выбежать из дому и по задворкам бросился бежать к Уссури, мы жили недалеко от неё. Уссури уже давно стояла, время было перед Новым годом, шел 1928 год или 29-тый, не помню, но отцу удалось пересечь границу

без особых трудов., т.к. границу охраняли красноармейцы, все их в деревне знали и они не особенно за ней наблюдали, потому, что с Китаем зла особого не имели и посёлочники и солдаты сами ходили за границу в китайскую лавчонку за ханьжой и спиртом и другими продуктами.

За границей отец забежал к знакомому китайцу и тот сообщил ему, что за это время перешло очень много русских и многие из них находятся в Та Шан Деах и есть в Ёхо. Село Ёхо находилось недалеко от границы, и отец решил податься туда, т.к. по слухам в нем находились наши посёлочники. После отец рассказывал, что в Ёхо он нашел своих земляков Соколовых, Толстоноговых, попа-батюшку Рафаловича – отца Феофана и других односельчан.

Рассказывал отец, как они праздновали Рождество и отец Феофан, подымая тост поднял стакан и неловко задел керосиновую лампу, она разбилась и залила весь стол керосином. Закуска была хорошая, все оторопели, но потом выпили по чарке впотьмах, чтобы не прерывать церемонию, после нашли другую лампу, зажгли и гуляли всю ночь до утра. Закуски и спирту было много и празднование продолжалось несколько дней. Все мужики работали по найму у китайца-подрядчика Су Пи Чина. Контора их была в Харбине, а здесь он держал хозяйство, заготавливал лес, дрова, жгли древесный уголь и сеяли мак для изготовления опия.

Хозяин хорошо платил за работу и кормил всех рабочих своими продуктами. За ужином давали ханьжу, кто сколько мог, но мужики здорово не пили, копили денег на будущее, потому, что не знали о дальнейшей своей судьбе, да и переживали за свои оставленные семьи, их неизвестную и дальнейшую судьбу.

Отец устроился пилить лес на тес маховой пилой, работа это тяжелая, но за неё платили дороже, чем за другую работу и они с братом Александром пилили лес. Брат был холостой и перешел границу раньше отца. Так протекала их жизнь ни о чем не предвещавшая, о чем либо будущем, что их ожидало, никто об этом не знал. Жили одним насущным днем!

Сам хозяин или управляющий китаец жил в поселке Ёхо, а версты 3-5 находилась заимка по названию Самализан. Там стоял большой бревенчатый барак, где жили беженцы, а вокруг находились поля занятые под посевом, в том числе и маковые поля.

Женщины занимались домашним хозяйством, а иногда, вместе с нами, ходили собирать с мака опиум. Это длительная и с большим терпением работа: обыкновенная иголка обматывалась ниткой до вострия с таким расчетом, чтобы конец иглы не прорезал маковую головку насквозь, по наружной части головки по её окружности надрезали поясками и из этих поясков просачивалось белое молочко, его тщательно собирали маленьким ножичком и оскабливали о блюдечко, за рабочий день этого молочка собирали не больше столовой ложки каждый. Потом весь сбор собирали в одну посудину и долго варили, добавляя муки или что-то другое, когда получалась коричневая масса, её остужали и холодную долго мяли в бобовом масле. После этого заворачивали в пергамент и опиум был готов.

У хозяина была своя вооруженная дружина называвшаяся «сиряцкой» и когда опиума накапливалось несколько дин⁸ её отправляли с отрядом сухопутно пешком до Фукдина, а там она распродавалась. Это приносило большой доход, ценилось дороже золота и поэтому хозяин не жалел денег для посевов мака и его уходом.

Вот к этому-то бараку подъехали мы с контрабандистом – китайцем в одно раннее морозное утро. Солнце еще не взошло, а мы уже были в Самализане. Лошадь поставили за бараком, дали ей сена и нас проводник повел в барак.

При

входе все растерялись, начали здороваться, не обошлось без слез. Оказались все посёлочники, все недоумевали, что мать рискнула на такой путь с маленькими ребятишками да в зиму. Все охали, расспрашивали как да что, как все ей удалось. Отец оказался тоже здесь, но его не было в бараке, он ещё затемно ушел заготавливать дрова хозяину. Мужики быстро отправили молодого парня, Костю Соколова за отцом. Тот после рассказывал, что нашел отца в лесу и стал ему говорить, что приехала Зиновья, сбежала из ссылки. Отец не верил, решил, что это очередная шутка, такого, мол, – не может быть. Тогда Костя заплакал и отец поверил и они пошли в барак.

Зашел растерянным, весь трясется, все опять началось снова – слезы , поцелуи. Мы все лезли враз, отец поочередно хватал нас на руки целовал, обнимал, плакал. Мы что-то ему все говорили. Я помню спросил отца : «Что он теперь будет делать с нами?». Он растерялся, не знал что ответить. Я показал ему баночку из под чая в которой у меня хранились игрушки из бумаги: петухи, гармошки, лодки и т.д. Меня научил складывать из бумаги один солдат красноармеец, охранявший нас на ссылке. В банке было несколько монет по три, пять, одной копейке. Это солдаты мне давали, когда я под гармошку плясал русского или подгорную. Их было больше, но часть забрала мать на расходы.

Немного успокоившись, стали накрывать столы и понеслась гулянка, расспросы и разные разговоры на всякие темы. За полночь барак утих, только до рассвета проговорили мать с отцом шепотом и часто плакали при воспоминаниях.

Утром мы поднялись и каждый лез в постель к отцу, очень хотелось полежать с ним и матерью, было радостно, но отец с матерью смотрели на нас жалостливо, чувствуя, по-видимому, неизвестную никому будущую жизнь. Что ожидает их и нас впереди?

Год или больше прожили мы на границе, косили сено, собирали урожай мака и другой. Конечно не мы, а отец с матерью.

Здесь впервые я получил травму от которой чуть не загудел в небесный рай. Случилось так, что Толстоногов Филипп погнал вечером на водопой лошадей, а в это время отец с матерью шли с сенокоса. Я побежал их встречать и перебегая дорогу попал под табун лошадей. Они сбили меня с ног и пробежали по мне, но лошадь никогда не наступит на человека, тем более на ребенка, но копытами они поотбивали мне бока, голову и все тело. Когда ко мне подбежали, я лежал синим трупом. Все решили что конец, но мать, бросившаяся ко мне с отцом, послушали сердце, оно еще билось. Меня подняли, занесли в барак и положили на длинный стол, на котором обедал весь барак, он был сколочен их толстого теса. Что предпринять никто не знал, врача не было, меня трясли, мыли водой, но я не приходил в сознание. Старухи уже отливали меня на воск⁹, но воск у них всплыл, и они заключили, что я выживу. Через четыре часа я зашевелился и простонал, меня отпоили чаем, нашлось горячее молоко и через неделю я опять носился по улице. Синяки все зажили и я возвратился с того свету. Как говорили потом старухи: «Помог воск и показал правду».

Так жили мы в Самализане до весны 1932 г. Мужики работали, а некоторые занимались охотой, было много дикой козы, помнится, как дед Василий Толстоногов уходил на охоту еще затемно и уже к 10-11 часам приносил одну, а то и двух коз, навесив их накрест через плечо, связанными ногами. Старик он был здоровый и мог тащить двух больших гуранов за 10-15 верст, приходил весь мокрый от росы и воды, разделывал свеженину и все ели козлятину.

Помню Петро – его сын, поймал целую семью лисят уже больших их держали в загородке из слег¹⁰. Мы пацаны кормили их. Лисята были злые, на еду выбегали не сразу, но постепенно привыкали и после ели при людях, ворчали, а глаза блестели, как у волчат. Когда они уже подросли и к осени сменили шкурку на зиму их продали или поубивали на шкурки.