У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Лаури Малькольм

Над лесом прогремел гром, и Ивонна на миг снова остановилась как вкопанная, потому что ей вдруг померещилась впереди, на тропе, женщина с застывшей улыбкой на лице, которая манила к себе и протягивала лотерейные билеты.

— Далеко еще идти? — спросил Хью.

— По-моему, мы уже рядом. Каких-нибудь два поворота, а там надо будет перебраться по сваленному дереву.

— Что ж, ты оказалась права, — заметил Хью.

Наступило затишье, Ивонна взглянула вверх, на темные кроны деревьев, которые медленно раскачивались под ветром на фоне грозового неба, и у нее возникло ощущение, словно близится прилив, но вместе с тем что-то напоминало ей об утренней прогулке с Хью, вокруг витали вечерние отзвуки их утренних мыслей и звучал, подобно страстному зову моря, голос нежности, любви и скорби.

Где-то впереди раздался револьверный выстрел, похожий на резкий выхлоп автомобиля, расколол зыбкую тишину, потом грянул второй, третий.

— Опять учебные стрельбы, — сказал Хью со смехом.

Но эти земные звуки в сравнении с неистовым громовым ударом, который мгновенно

за ними последовал, вызвали чувство облегчения, ведь они означали, что Париан уже близко и вскоре сквозь деревья забрезжат неяркие огоньки; вспыхнула молния, стало светло как днем, и в глаза бросилась унылая, никчемная стрелка, которая указывала назад, в сторону сгоревшего Аночтитлана; потом темнота стала еще гуще, а Хью осветил фонариком на стволе слева от тропы деревянный указатель — рука с вытянутым пальцем подтверждала, что они идут правильно:

А PARI"AN

Хью шел сзади и пел… Уже накрапывал дождь, из леса повеяло чистой, чудесной свежестью. Вот тропа описала причудливую петлю, и тут же Ивонна натолкнулась на толстый обомшелый ствол, лежавший поперек пути, и здесь, рядом, была вторая тропа, та самая, по которой она не пошла вначале, а консул мог пойти прямо от Томалина. Подгнившая лесенка с редкими перекладинами, приделанная к концу ствола, оказалась на месте, Ивонна поднялась по ней и только тогда обнаружила, что потеряла из виду свет фонарика, который нес Хью. С трудом удерживая равновесие во тьме, на скользком стволе, она снова увидела фонарик чуть поодаль, слабый огонек, блуждающий среди деревьев. Она сказала громко, с затаенным торжеством в голосе:

— Осторожней, Хью, не сходи с тропы, она тут петляет. И помни про упавшее дерево. У этого конца есть лесенка, а дальше придется спрыгнуть.

— Ну и прыгай, — отозвался Хью. — А с тропы я все равно уже сошел.

Хью ударил по деке гитары, Ивонна услышала протяжный, жалобный звон и крикнула:

— Сюда иди, ко мне!

Хью весело распевал…

И вдруг хлынул проливной дождь. Ветер промчался по лесу, словно поезд на всех парах; впереди, за деревьями, блеснула молния, и яростный, оглушительный громовой удар сотряс землю…

Когда гремит гром, человек порою не испытывает тревоги, за него словно тревожится внутри кто-то другой, убирает, как в доме, мебель с открытой веранды, наглухо затворяет окна и ставни в душе, страшась не столько опасности, сколько кощунственного возмущения небесного покоя, ужасающего безумия в горних сферах, некой скверны, от которой смертный должен отвратить взор: но всегда остается открытой дверь души — подобно тому, как некогда в грозу люди оставляли открытыми двери своих домов, чтобы Иисус мог войти, — и душа готова встретить, восприять немыслимое, будь то громовой удар, который может поразить кого угодно, но только не тебя самого, молния, которая непременно подожжет чужое жилище, или несчастье, так редко приходящее, когда его скорей всего можно ждать, и сквозь эту дверь в душе Ивонна, стоя на скользком бревне, вдруг словно узрела неведомую угрозу. Сквозь замирающие отголоски грома доносился, нарастая, громкий шум, но это не был шум дождя. Какой-то зверь, испуганный грозой, стремительно близился — вероятно, олень или конь, во всяком случае, стук копыт слышался явственно, — мчался во весь дух, скакал напролом через кустарник; снова вспыхнула молния, грянул гром, и она услышала протяжное ржание, почти человеческий вопль, исполненный ужаса. Ивонна почувствовала дрожь в коленях. Она окликнула Хью, сделала попытку повернуть назад, спуститься по лесенке, но бревно уходило из-под ног; она поскользнулась, теряя равновесие, поскользнулась опять, и ее резко качнуло вперед. Когда она упала, одна нога у нее подломилась, нестерпимая боль обожгла ступню. Ивонна попыталась встать и увидела при ослепительном свете молнии коня без седока. Конь скакал не к ней, чуть поодаль, но она разглядела его явственно, подробно, вплоть до седла, съехавшего на бок, вплоть до клейма с семеркой на крестце. Она силилась встать и услышала свой отчаянный крик, когда конь, резко свернув, ринулся прямо на нее. Небо озарилось белым пламенем, деревья и обезумевший, вздыбленный конь слились воедино…

Это ярмарочная карусель вращается вокруг нее, детские автомобильчики мчат друг за другом; или нет, это планеты несутся вокруг пылающего, раскаленного, неподвижного солнца; вот они опять, Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун, Плутон; только это вовсе не планеты и не Карусель, это чертово колесо, унизанное созвездиями, в центре сверкает, словно огромный холодный глаз, Полярная звезда, а созвездия кружатся, кружатся непрестанно: Кассиопея, Цефей, Рысь, Большая Медведица, Малая Медведица, Дракон; но нет, это и не созвездия, как ни странно, это мириады изумительно красивых бабочек, пароход подходит к гавани Акапулько в целом урагане красивых бабочек, они порхают над головой и исчезают за кормою вдали, над морем, а море чистое и бурное, утренние валы непрестанно набегают, рушатся и отползают, пластаясь прозрачными овалами по песчаной отмели, рушатся, рушатся, и кто-то вдали зовет ее по имени, и тут она вспомнила, что они с Хью в темном лесу, услышала шум ветра и дождя в лесной чаще, увидела, что в небе полыхает молния и над самой головой конь, — великий боже, опять конь, неужели это видение будет преследовать ее вечно, неотступно? — конь, вздыбленный, окаменевший в воздухе, чудовищное изваяние, и кто-то сидит на нем, это Ивонна Гриффатон, или нет, это конная статуя Уэрты, это консул, или это деревянная лошадка на карусели, веселый аттракцион, только карусель не движется больше,

а она, Ивонна, уже на дне глубокого ущелья, и прямо на нее лавиной мчится миллион коней, и надо бежать через лес, под спасительный его покров, к их домику, милому, уютному домику у моря. Но домик объят пожаром, она видит это из леса, с высоты, слышит треск, да, там пожар, горит все, горит ее мечта, горит дом, и они с Джеффри стоят внутри, в доме, взявшись за руки, и все в порядке, все на месте, дом цел, такой привычный, знакомый, милый сердцу, только крыша горит, и еще этот шум, этот непрестанный треск и шуршание, словно вихрь сухих листьев несется по кровле, но вот пожар разгорается у них на глазах, все в огне: посудный шкаф, кастрюли, старый чайник, новый чайник, деревянная статуя над глубоким, студеным колодцем, лопаты, грабли, крытый дранкой навес, куда ветер так часто заносил облетающие лепестки кизила, но больше этому не бывать, потому что кизиловый куст тоже горит, пожар распространяется все быстрей и быстрей, стены, по которым скользят солнечные блики, цветы в саду горят, чернеют, корчатся, извиваются, падают, горит сад, горит веранда, где они с Джеффри любили сидеть по утрам, весенней порой, и красная дверь, и широкие окна, и занавески, которые она сделала сама, — все горит, старое кресло Джеффри, его письменный стол, его книга, ах, его книга тоже горит, рукописные листы горят, горят, горят, взмывают в воздух, разлетаются по берегу, дотлевают, и уже темнеет, подходит прилив, волны прилива затопляют пепелище, и прогулочные суда, которые рассекали залив с певучим плеском, теперь безмолвно уплывают вдаль по черным водам Эридана. Их домик гибнет, и лишь смертные муки властвуют там безраздельно.

Расставаясь со своей горящей мечтой, Ивонна вдруг почувствовала, что какая-то сила подъемлет ее и возносит к звездам, увлекает сквозь звездные вихри, а звезды летят, разбегаются, как круги на воде, и среди них, словно стая алмазных птичек, бесшумно и непрестанно устремляющихся к Ориону, уже воссияли Плеяды…

12

— Мескаль, — сказал консул.

Большой бар «Маяка» был пуст. За стойкой висело зеркало, в котором отражалась открытая дверь, выходившая на площадь, и из этого зеркала молча, сурово смотрело на консула его лицо с неотступным выражением обреченности.

Но тишины в баре не было. Все те же неумолчные звуки раздавались вокруг: тиканье его часов, удары его сердца, голос его совести, стук еще каких-то часов, доносившийся неведомо откуда. И далекий шум где-то внизу, плеск воды, гул подземного обвала; к тому же в ушах консула до сих пор звучали те горькие, жестокие упреки, которые он бросил своему страданию, и спорящие голоса, причем собственный его голос был всех громче и сливался с другими, давно знакомыми голосами, тоскливо завывавшими в отдалении: «Borracho, Borrachon, Borraaaacho!..»

Но среди этих голосов консулу чудился голос Ивонны, полный мольбы. Он и сейчас чувствовал у себя за спиной ее взгляд, их взгляды, брошенные ему вслед в «Салоне Офелии». Он решительно запретил себе думать об Ивонне. Выпил залпом два стаканчика мескаля; голоса смолкли.

Посасывая лимон, консул внимательно огляделся вокруг. От мескаля мысли его успокоились, но соображал он теперь медленно, с трудом; проходили долгие мгновения, прежде чем ему удавалось осознать то, что видели глаза. В углу бара сидел белый кролик и обгладывал маисовый початок. Зерна маиса были, казалось, красные, и черные, кролик грыз их с таким самозабвенным видом, словно увлекся игрой на каком-то странном музыкальном инструменте. За стойкой висела на шарнире красивая тыквенная бутыль с мескалем, из которой консулу и палили только что требуемую порцию. Справа и слева выстроились бутылки, различные вина, выдержанная текила, анисовая особая, ликер в синем графинчике, мятный напиток, полезный для сердца, анисовка в высокой, причудливой бутылке, с этикетки которой чертик угрожал вилами. На широкой стойке перед консулом были разложены по блюдечкам зубочистки, стручки красного перца, лимоны, здесь же стоял бокал с соломинами, стеклянная банка с узкими длинными ложечками. У самого края поместились пузатые графины с разноцветными настойками, где плавали цитрусовые корочки. Возле зеркала консул увидел афишу, которая приглашала посетить вчерашний бал: Hotel Bella Vista gran baile a beneficio de la Cruz Roja. Los mejores artistas de la radio en acci"on. No falte Vd. На афише сидел скорпион. Консул все осмотрел обстоятельно. Глубоко вздыхая с чувством облегчения, он даже сосчитал зубочистки на блюдечке. Здесь он был в безопасности; он любил этот бар — эту святыню, райскую обитель своего отчаяния.

«Бармен» — сынишка Слона, носивший прозвище Рой Мух, маленький, смуглый, болезненный мальчуган, рассматривал близорукими глазами сквозь роговые очки серию рисунков «El Hi jo del Diablo» [214] в детском журнале. Читая подписи к рисункам вслух, потихоньку, он поедал шоколадки. Он снова наполнил стаканчик консула и при этом расплескал немного мескаля. Вытирать лужицу он не стал и снова принялся за чтение, тихонько бормотал себе под нос и грыз шоколадки в виде черепов, которые продавались в день поминовения, шоколадные скелеты, шоколадный катафалк, да, целый, катафалк из шоколада. Консул указал на стену, где сидел скорпион, и мальчик небрежно смахнул его на пол: скорпион был дохлый. Рой Мух снова уткнулся в журнал, прочел скороговоркой:

214

Сын дьявола (исп.).