У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Лаури Малькольм

«В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы — эта строка, по-моему, самая зловещая. Кто этот человек?» Этими словами его записная книжка заканчивалась.

Отсюда вовсе не следовало, что в ней не осталось чистых страниц, ведь его записные книжки, подумал он скаредно, как и его свечи, имеют обыкновение убывать с обоих концов; да, как он и полагал, в начале что-то написано. Перевернув книжку (записи оказались вверх ногами), он улыбнулся и забыл о том, что намеревался найти чистую страницу, так как сразу же узнал заметки, которые сделал в Америке два года назад, когда побывал в Ричмонде в Виргинии — это было для него хорошее время. А потому, повеселев, он приготовился читать, наслаждаясь и тем, что из итальянского бара вот так вновь переносится на Юг. Он никак не воспользовался этими записями, он даже не знал, в какой они книжке, и теперь

ему было не просто со всей точностью воссоздать в памяти то, что за ними крылось:

«Удивительная покатая площадь в Ричмонде и трагичные силуэты безлистых, сплетенных деревьев.

На стене: Здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона, Норт-Энд, Массачусетс. Сучий сын и сволочь».

Сигбьерн довольно усмехнулся. Теперь он ясно вспомнил этот морозный день в Ричмонде, поразительное здание суда в парке на обрыве, и как он долго карабкался к нему, и это едкое заверение в солидарности с Севером в мужской уборной (для белых). Улыбаясь, он продолжал читать:

«В святилище По странная вырезка из газеты: „Воздание должного творениям По на собрании общества „Призвание““.

Студент университета, который покончил счеты с жизнью и погребен в Уитервилле».

Да-да, он и это помнил — в доме По, или в одном из домов По, в том, на котором в час заката лежало огромное темное крыло тени и где милейшая старушка хранительница, показавшая ему газетную вырезку, сказала шепотом: «Вот почему мы убеждены, что эти истории о том, будто он пил, все быть правдой не могут». Он продолжал читать:

«Напротив дом Крэга, где жила та, кого По называл Еленой, эти слова на фасаде, окна, крытое крыльцо, с которого Э. А.П. — если не ошибаюсь — взирал на даму с агатовым светильником. Головная боль. Азбука. Невралгия. РАСП. СПИРТ. НАП. ЗАПР. — наслаждайтесь пепси, пейте колу с королевской короной; шипучий напиток доктора Свелла из кореньев; „Сдается комната с мебелью“; По действительно жил тут? Должно быть, так — ведь мог высмотреть Психею только из сфер, где РАСП. СПИРТ. НАП. ЗАПР. Впрочем, лучше так, чем совсем ЗАПР. Держу пари — По уже не живет в РАСП. СПИРТ. НАП. ЗАПР. Иначе откуда „Сдается комната с мебелью“?

Не забыть справиться у Говорящей Лошади в пятницу.

Дайте свободу иль дайте мне смерть (прочел он далее). На кладбище, где могила Патрика Генри, объявление: курить ближе, чем в десяти футах от церкви, воспрещается; и затем:

Перед домом Роберта Ли:

Колокольчик надо дернуть,

Чтобы он звонил.

… Внутри музея Валентайн с реликвиями По…»

Сигбьерн перестал читать. Теперь он еще яснее вспомнил этот зимний день. Дом Роберта Ли находился, конечно, гораздо ниже здания суда, далеко от Патрика Генри, от дома Крэга, от еще одного святилища По, и добраться оттуда до музея Валентайн оказалось бы не так-то легко, даже если бы Ричмонд — город, эллинистический характер которого не исчерпывался архитектурой, но был бы тотчас распознан любым греческим горным козлом, — не группировался вдоль улиц до того крутых, что было мучительно представлять себе, с каким трудом По поднимался по ним. Заметки Сигбьерна шли в обратном порядке, и, значит, было утро, а не закат, как в том доме со старушкой, когда он отправился в музей Валентайн. Он снова увидел дом Ли, и в его сознании всплыло слабое ощущение красоты всего скованного морозом города снаружи, а затем картина: белый дом времен конфедерации, гигантская фабричная труба из красного кирпича по соседству, а далеко внизу кусочен (Старинной булыжной мостовой и одинокая фигура, пересекающая пустырь словно между тремя столетиями — от дома к железнодорожным путям и к этой трубе, которая принадлежала компании «Удобрения из костяной муки». Однако при такой системе чтения его записей строки «Колокольчик надо дернуть, чтобы он звонил» на доме Ли словно создавали особый музыкальный эффект чего-то торжественного и серьезного и вместе с тем вели его совсем не туда, а в музей По, куда Сигбьерн теперь и вступил в воспоминаниях еще раз.

«Внутри музея Валентайн с реликвиями По (прочел он снова):

Пожалуйста

Не курите

Не бегайте

Не трогайте стен и экспонатов.

Соблюдение этих правил обеспечит удовольствие от посещения музея и вам и другим посетителям».

«Голубой кафтан и камзол, дар барышень Бойкин, принадлежавшие одному из зубных врачей Джорджа Вашингтона».

Сигбьерн закрыл глаза, и в его сознании несколько секунд шла безысходная борьба между смолами, оставшимися от кремации Шелли, и даром барышень Бойкин; затем он вернулся к словам, следовавшим за последней записью.

Они принадлежали самому По и были взяты из писем, которые предположительно писались когда-то в муках, в глубоко личном отчаянии, но которые мог теперь неторопливо штудировать любой человек, чье удовольствие от этого занятия будет «обеспечено», лишь бы он не курил, не бегал и не трогал стеклянных витрин, хранивших эти письма, так же как и смолы (на противоположной стороне земного шара). Он прочел:

«Отрывок из письма, посланного По — после исключения из Вест-Пойнта — его приемному отцу 21 февр. 1831 г.

„Впрочем, я в последний раз беспокою кого бы то ни было — я чувствую, что мне суждено уже никогда не встать с этого одра болезни“.

Со щемящим сердцем Сигбьерн высчитал, что По, очевидно, написал эти слова почти день в день через семь лет после смерти Китса, и подумал, что ему не только не было суждено „уже никогда не встать с этого одра болезни“, но что он поднялся с него, чтобы благодаря Бодлеру изменить весь путь европейской литературы — вот так — и чтобы не просто беспокоить, но и пугать до полусмерти несколько поколений читателей такими шедеврами, как „Король Чума“, „Колодец и маятник“ и „Низвержение в Мальстрем“, не говоря уж о воздействии конспективной и пророческой „Эврики“».

«Мое ухо было в ужасном, неописуемом состоянии; я чахну с каждым новым днем, пусть даже моя последняя болезнь еще не находит в нем завершения».

Сигбьерн допил свою граппу и заказал еще. Ощущение, порожденное чтением этих заметок, было, право же, очень своеобразным. Сначала он сознавал, что читает их здесь, в римском баре, затем он оказался уже в музее Валентайн в Ричмонде, в Виргинии, и читал эти письма сквозь стекло витрины, а затем возник бедный По, который в черном унынии где-то их писал. А дальше маячило видение приемного отца По, который также читал некоторые из этих писем и (вполне возможно) даже не ответил на них, но тем не менее аккуратно сохранил их, как оказалось, для потомства — эти письма, которые, чем бы они ни были, в любом случае, вновь подумал он, предназначались только для адресата. Но только ли? Даже на этом пределе По должен быть чувствовать, что он творит повесть Э. А. По, — в этот самый момент величайшей своей нужды, своего окончательного (пусть и сознательно навлеченного на себя) позора он, возможно, лишь с большой неохотой собирался отправить то, что написал, словно думая: «А, черт! Я мог бы кое-что из этого использовать; возможно, тут и нет ничего особенного, но все-таки жалко тратить это на моего приемного отца». Некоторые из опубликованных писем Китса были такими же. И тем не менее есть что-то почти гротескное в том, как, кружа среди этих стеклянных витрин в этих музеях, ты со всех сторон стеснен этим пеплом страданий. Где астролябия По, кружка кларета Китса, «Узлы, полезные яхтсмену» Шелли? Правда, сам Шелли, возможно, и не осознавал ароматических смол, но даже эта прекрасная и не идущая к делу деталь — дар барышень Бойкин — также, казалось, не была свободна от намека на мучения, во всяком случае для Джорджа Вашингтона.

«Балтимор, 12 апреля 1838 года

Я гибну, бесповоротно гибну, потому что нигде не нахожу помощи. А ведь я не бездельничаю и не совершил никакого преступления против общества, которое хотело бы сделать меня достойным столь жестокой судьбы. Во имя господа сжальтесь надо мной и спасите меня от полного уничтожения.

Э. A. По»

О господи! — подумал Сигбьерн. Но По продержался еще шестнадцать лет. Он умер в Балтиморе, когда ему исполнилось сорок. Сам Сигбьерн пока отставал в этой игре на девять очков и — при известном везении — должен был без труда выиграть. Возможно, продержись По немного дольше… Возможно, если бы Ките… он начал быстро листать свою книжку — только для того, чтобы натолкнуться на письмо Северна:

«Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось… но роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет… ибо его познания в анатомии внутренних органов… приумножают его мучения».

Suppliziato, strangolato, подумал он… Нижняя — это и есть истинная тюрьма. И многие другие. И я не совершал никакого преступления против общества. Как бы не так, братец. Пусть общество воздает тебе высшие почести и даже помещает твои реликвии рядом с камзолом, принадлежавшим зубному врачу Джорджа Вашингтона, но в душе оно вопит: «Здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона, Норт-Энд, Массачусетс. Сучий сын и сволочь».