У подножия вулкана

Лаури Малькольм

— Americano? Тут для вас плохо быть. Эти люди дрянь, дерьмо. Brutos, no bueno, они всем делают вред. Вы понимает.

Я есть сам горшечник ,— втолковывал он с настойчивостью, низко наклонившись к консулу. — Я хочу уводить вас в свой дом. Я буду ждать за дверь.

Старик отошел, продолжая играть с усердием, но довольно фальшиво, и все давали ему дорогу, а на его месте, между консулом и сводником, появилась старуха, одетая очень прилично, с красивой шалью на плечах, но вела она себя просто чудовищно, норовила залезть консулу в карман, он же норовил оттолкнуть ее руку, полагая, будто она хочет его обокрасть. Но потом он понял, что и она хочет ему помочь.

—

Тут плохо быть, — шептала она. — Совсем худо. Эти люди не есть друзья мексиканам. — Она кивком указала за стойку, где все еще стояли начальник над трибунами и Санабриа. — Они не есть полиция. Они есть diablos. Этот убивал десять стариков.

А этот убивал двадцать. — Она опасливо оглянулась, боясь, что начальник над муниципалитетом за ней следит, потом извлекла из-под шали игрушечный заводной скелет. Она поставила скелет на стойку перед Роем Мух, который пялил на него глаза и жевал марципан в форме гробика. — Vamonos, — шепнула она консулу, а скелет дернулся, заплясал и рухнул на стойку. Консул преспокойно поднес стаканчик ко рту.

— Gracias, buena amiga, — поблагодарил он равнодушно.

И старуха исчезла. Тем временем люди вокруг несли уже совершенный вздор, все более распаляясь. Сводник теперь тормошил консула с другого бока, он очутился вдруг на месте моряка. Дьосдадо подавал напитки, подливал горячие, как чай, травяные настойки, а из застекленных каморок доносился резкий запах марихуаны.

— Всякий мужчин и женщин здесь говорит мне, эти люди мои друзья и твои друзья. Я есть доволен, доволен, доволен. Я хорош для тебя, хорош? Я сам платить за этот человек всегда, — с упреком сказал сводник легионеру, который намеревался угостить консула. — Англичан есть мой друг! Он друг всем мексиканам!

Американ мне не надо, нет. Американ не надо для мексикан.

Он есть осел, этот человек. Да, он есть осел. Ты себя не беспокой. Ты пей, я буду за все заплатить. Ты не есть американ.

Ты есть англичан. О'кей. Дать тебе огонь прикусить трубка? — No, gracias, — сказал консул, прикурил сам и выразительно взглянул на Дьосдадо, у которого из кармана рубашки торчала вторая его трубка. — Кстати, я американец, и мне надоело выслушивать ваши оскорбления.

Quiere usted la salvacidn de Mexico?

Quiere usted que Cristo sea nuestro Rey?

— Нет.

— Он есть осел. Сукин сын, я его не может терпеть.

— Один, два, три, четыре, пять, двенадцать, шесть и семь — путь далек, далек, далек до Типеррери.

— Noch ein habanero... [215]

— ... большевистские...

— Buenas tardes, senores, — приветствовал консул начальника над садами и начальника над трибунами, которые отошли наконец от телефона.

Теперь они оба стояли подле него. И снова начался какой-то нелепый разговор, хотя говорить было решительно не о чем: консул, видимо, отвечал на вопросы, которых ему не задавали, и все же они витали в воздухе. Вместе с ним отвечали какие-то другие люди, но, когда консул обернулся, их не было. Бар понемногу пустел, наступило время ужина; однако вместо ушедших уже появились новые посетители, странные и загадочные с виду.

215

Еще рому... (нем.)

Консул больше не помышлял о бегство. Он чувствовал, что воля его парализована,

и время парализовано тоже, ведь не прошло и пяти минут с тех пор, как он в последний раз взглянул на часы. Кто-то знакомый появился рядом: шофер, который вел сегодня автобус. Он был пьян, дошел уже до того состояния, когда хочется пожать руку всякому. И консул жал руку шоферу.

— Donde estan vuestras palomas? [216] — спросил он.

Вдруг Санабриа кивнул и начальник над трибунами запустил обе руки в карманы консула.

216

Где ваши голуби? (исп.)

— Пора тебе платить за... э... мексиканскую виску — сказал он громко, вытащил у консула бумажник и подмигнул Дьосдадо.

Начальник над муниципалитетом снова цинично покачивал бедрами. Он выругался.

А начальник над трибунами отобрал у консула письма Ивонны; он небрежно взглянул на пачку, не снимая резинки, которой она была перетянута:

— Дрянь, сволота.

Он вопросительно взглянул на Санабриа, тот опять кивнул, молча, сурово. Начальник над трибунами вытащил у консула из пиджачного кармана листок бумаги и карточку, которая неизвестно как там оказалась. Трое полицейских, сдвинув головы, стали читать бумагу. И сам консул прочитал с недоумением:

«Дейли... Лондон... мексгазеты сообщили назревающей антисемитской кампании... текстильфабрикантов кавычки закрыть... немецкое посольство... — Что же это такое?... — ... евреи... оказывают влияние... кавычки закрыть тчк Фермин».

Нет. Блэкстоун, — сказал консул.

— Cоmo se llama? Твой фамилия есть Фермин. Вот тут сказано: Фермин. Тут сказано, ты есть Jude [217] .

— Плевать мне на то, что тут сказано. Моя фамилия Блэкстоун, и я не журналист. Vero, действительно я писатель, escritor, но пишу только на экономические темы, — солгал консул.

217

Еврей (нем.)

— Где есть твой документ? Почему ты не имеет документ? — спросил начальник над трибунами, пряча в карман копию телеграммы Хью. — Где есть твой паспорт? Зачем ты скрывает себя? Консул снял темные очки. И начальник над садами без единого слова протянул ему карточку, презрительно держа ее кончиками пальцев, большого и указательного. «Иберийская федерация анархистов, — стояло там, — сеньор Хуго Фермин».

— Не понимаю. — Консул взял карточку, перевернул ее. — Моя фамилия Блэкстоун. И я писатель, а не анархист.

— Писак? Ты антихрист. Si, антихрист, дерьмо. — Начальник над трибунами выхватил у него карточку и сунул к себе в карман. — Ты Jude, — добавил он. Сорвав резинку с писем Ивонны, он послюнил палец и небрежно просмотрел конверты. — Сволота. Для чего ради ты врешь? — сказал он как бы с огорчением. — Паскуда. Для чего ради врешь? Вот тут тоже сказано: твой фамилия есть Фермин.

Консул с удивлением обнаружил, что легионер Вебер еще в баре, стоит поодаль, глядя на него, но вот уже снова отвернулся. Начальник над муниципалитетом держал на ладони искалеченной руки часы консула, а другой рукой ожесточенно чесал у себя в паху.