У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Да мы уже и что знали, половину забыли! — чистосердечно заявил кто-то из задних рядов.
— Очень жаль, очень жаль! — посочувствовал учитель. — Тем, кто кое-что из старого позабыл, я посоветую вспомнить дома. К сожалению, времени на повторение в школе у нас нет. Мы и так на целый месяц позже начинаем заниматься. А нужно пройти то, что положено. Ведь через год вы уже кончаете школу. Советую всем подтянуться.
И он начал объяснять новый раздел по алгебре.
Что уж мы поняли из его объяснений, я сейчас не помню, вероятно, очень мало. Во-первых, старое все позабыли, а главное, совсем разучились слушать учителя и следить за его объяснениями. В общем, нужно
Особенно туго пришлось по математике и физике. Тут незнание предыдущих разделов просто не давало возможности двигаться дальше.
Первое время учиться по этим предметам было очень трудно. Но зато, как только удалось немножко освоиться с предметом, я лично почувствовал большую радость, радость оттого, что я наконец-то занимаюсь делом, которым нам, ребятам, и положено заниматься.
Нужно сознаться, что в прошедшие два года, когда мы ровно ничего не делали, радость полной свободы нет-нет да и омрачалась мыслью о том, а что же будет дальше. Как же дальше жить, что будет, когда придется поступать в высшее учебное заведение? Теперь же сразу все прояснилось. Теперь мы обычные ученики, учимся, хотя и с большим перерывом, но все-таки учимся в школе тому, чему и полагается, а главное, что за наше будущее теперь думают и отвечают руководители-педагоги. И когда учитель математики чиже сердился и говорил: «Ума не приложу, что с вами делать», то даже и в этом чувствовалось что «ум»-то должен прикладывать в основном он, а не мы. Теперь он отвечает за наше будущее.
С приходом новых учителей в школу явились не только трудности и огорчения, но и радости. Самый грозный из наших новых наставников, Владимир Михайлович Успенский, стал преподавать нам русскую литературу.
До этого лично я даже не представлял себе, что это за предмет. У Елизаветы Александровны мы все просто учили русский язык: грамматику, синтаксис, писали изложения, сочинения. Кроме того, Елизавета Александровна задавала нам прочитать что-нибудь из литературы и рассказать прочитанное своими словами. Все это было очень неинтересно. Даже стихи и рассказы Пушкина приобретали какой-то удивительно нудный, школьный отпечаток. Какая уж там поэзия, красота образов, слова, когда перед тобой с линейкой в руках сидит грозная бабка Лизиха и за малейшую ошибку или неточность ты получаешь физическое возмездие!
Потом, в новой трудовой школе у нас и учителя-то по литературе не было; преподавал по совместительству то историк, то географ. И вот только теперь я услышал из уст Владимира Михайловича, что такое литература, услышал и был покорен.
Если Михалыч оказался первым моим учителем в области знакомства с природой, то Владимир Михайлович Успенский первый по-настоящему со всей серьезностью привил мне любовь к литературе. Правда, я любил ее и раньше, с тех самых пор как Михалыч читал нам по вечерам Аксакова, Тургенева, Некрасова, Толстого, Тютчева, но это было, скорее, художественное отображение все той же природы. Ведь именно рассказы и стихи о природе, в основном, и читал нам Михалыч.
Владимир Михайлович Успенский раскрыл перед нами всю красоту и мудрость творений наших великих писателей.
Особенно в памяти осталось, как Владимир Михайлович рассказывал нам про Гоголя, о его последних днях творчества.
Помню, на дворе стояла уже зима, суровая, морозная. Дров в школе почти
Мы сидели в нетопленном темном классе, одетые в шубы, согревая руки, засовывая их поглубже в рукава пальто.
Класс освещался только лунным светом, который проникал сквозь густо заиндевевшие окна.
И вот в этом голубом полумраке перед нами расхаживал тоже одетый в пальто Владимир Михайлович и не читал лекцию, не объяснял урок, а именно рассказывал, как о чем-то очень близком, чему, может быть, даже сам лично был свидетелем, как Николай Васильевич Гоголь в припадке глубокой тоски и душевного смятения бросил в горящую печь страницы своего гениального произведения.
— Представьте: комната, темно, только красноватый отблеск пламени из открытой печи мечется по стенам, по ближайшим предметам. Этот тревожный отблеск падает на изможденное лицо человека, лицо с огромным, как клюв у птицы, носом, лицо Гоголя. Гоголь в смятении. Он уже бросил в печь часть страниц своей поэмы. Они горят. Это горят не бумаги — горят мысли Гоголя, горит его душа, сердце, горит он сам, великий и ничтожный, гениальный и безумный, одинокий в блеске своей славы, несчастнейший из людей. Это Гоголь сжигает сам себя.
Несколько лет спустя в Третьяковской галерее я увидел картину «Гоголь сжигает вторую часть «Мертвых душ».
Картина сразу показалась мне удивительно знакомой: «Где же я ее видел раньше?» Да ведь именно об этом рассказывал нам зимой девятнадцатого года и нетопленной темной школе Владимир Михайлович.
И тогда впервые в жизни я понял, вернее, почувствовал силу художественного слова. Владимир Михайлович рассказывал так, что казалось, будто ты видишь то, о чем он говорит.
Никогда не видя этой картины, я уже «видел» ее в рассказе Владимира Михайловича, и «видел» именно так, как увидел ее в Третьяковской галерее.
Вспоминаются мне и другие уроки Владимира Михайловича, связанные уже не со зрительными образами, а, в основном, с глубоким раздумьем о жизни, о людях.
Онегин Пушкина, Печорин Лермонтова… И уже совсем не похожий, совсем из другой среды Рудин Тургенева, и все-таки между этими столь различными людьми как будто есть что-то общее. Это общее — их отстраненность, отчужденность от окружающей жизни, невозможность, нежелание принять ее. Все они по-разному, но одинаково лишние люди. «Лишние люди» — это целый раздел в литературе девятнадцатого века, это особый тип людей, очень разных и все же отчасти друг на друга похожих.
Как хорошо говорил об этом Владимир Михайлович! Он говорил, по своему обыкновению прогуливаясь взад и вперед перед притихшей группой. А мы все слушали. И лично у меня вдруг закрадывалась тревожная мысль: «Лишние люди» в России в девятнадцатом веке. А разве в нашем, двадцатом веке их не может оказаться, оказаться таких людей, которые очутятся в стороне от жизни, не смогут включиться в ее стремительный поток?! А не окажется ли и кто-нибудь из нас среди этих людей, не окажусь ли и я сам?»
Даже дрожь пробирала от такой мысли. Но что же нужно делать, чтобы этого не случилось, как включиться в жизненный поток? Конечно, надо учиться, кончить школу, а потом?.. Потом поступить учиться дальше, но куда? Надо ведь обязательно найти свое призвание в жизни, заранее точно определить свой дальнейший жизненный путь. А как это сделать и не ошибиться? Вот у меня, к чему у меня способности — к литературе, к театру? Кем мне стараться быть — артистом или заниматься литературой? И опять же вопрос: как ею заниматься? Быть писателем, исследователем или учителем, вот таким же, как Владимир Михайлович?