У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Только представь себе, Юра, на десятки верст камыши да камыши, ни деревца, ни кустика… В этом тоже есть своеобразная красота.
— Но что же я, лесничий, буду там делать, — чуть не плача, возразил я, — если кругом на десятки верст ни деревца, ни кустика?
— Это верно, — сразу согласился Михалыч. — Ну, мы с тобой там рыболовством и охотой займемся…
Я понял, что у Михалыча совета не ищи. Это, как говорит мама, фантазер еще почище меня. Так я ни на что и не мог решиться. А время все шло, вернее, летело прямо на крыльях.
Наступило
А я? Ничего не придумав, я решил пока что готовиться к экзаменам по математике и физике. В университете по этим предметам экзамен держать было не нужно. Значит, не говоря даже самому себе, я сдался на мамины уговоры, стал готовиться к конкурсным экзаменам в ненавистное мне Высшее техническое училище.
Первая битва в жизни, битва за свое призвание, была мною с позором проиграна.
Конечно, я мог и другим, и даже самому себе сказать, что я, мол, еще не могу определить, в чем призвание. Сказать-то я это мог, но с большой-большой натяжкой. Пусть я не умел еще точно определить, куда меня больше всего влечет — быть актером, педагогом или лесничим, пусть так. Я мог выбрать один из этих путей и ошибиться. Но уж в техническое училище меня совсем не влекло. Тут уж никакой ошибки не было. Я просто струсил и пошел по проторенной дорожке, по избитому, накатанному пути. Пошел без любви к будущему делу, без всякого интереса, даже, наоборот, с явным отвращением к нему.
А куда заведет меня этот путь, какое мне даст материальное обеспечение, об этом я узнал только в будущем.
…Настроение у меня было очень неважное. Я чувствовал, что направляю свои стопы не туда, куда следует; будущая студенческая жизнь представлялась мне совсем не такой, о какой я давно мечтал. А кроме того, и лето было испорчено. Математика, физика хотя и давались мне легко, но я настолько не любил их, что почти ничего не знал. Приходилось начинать чуть ли не все сначала, значит, и на рыбалку сходить некогда.
И все-таки лето несло с собой не одни только огорчения, но и небольшие радости: кое-когда удавалось и рыбку половить, и в городской сад вечерком наведаться.
С отъездом Сони мне уже не было так мучительно туда заглядывать. В это лето я очень подружился с одной из учениц нашей школы, с Тамарой Розовой. Это была тоненькая, хрупкая девушка. Она напоминала мне фарфоровую статуэтку. Нежно-розовое лицо, золотистые волосы, зеленовато-серые задумчивые глаза. И была она скромная, тихая, задумчивая.
Сколько раз провожали мы с ней, сидя на берегу реки, уходящий летний день. Внизу тихо плескалась о берег, словно убаюкивая кого-то, ленивая волна, и прямо на наших глазах гасла, будто отцветала заря. А мы беседовали о жизни, о любви, о дружбе.
Я часто глядел на Тамару, на ее спокойное и всегда немножко грустное лицо, смотрел и думал о том, как
Наши отношения очень скоро и перешли в настоящую дружбу, и эта дружба сохранилась на долгие годы.
В МОЛОДЕЖНОМ КЛУБЕ
После отъезда Рахмановых наш драматический кружок, как я уже говорил, совсем завял. Лишившись таких замечательных руководителей, мы растерялись и не знали, за что же теперь взяться. Прежние любительские спектакли нас уже не удовлетворяли, а продолжать и тем более развивать то, что начала Ольга Владимировна, мы без ее руководства не могли. Нардом опустел, однако жизнь чернской молодежи на этом не замерла. Она продолжалась в нашем клубе «Третьего Интернационала».
Ее инициатором был райком комсомола. Комсомольцы предложили нашему драмкружку сделать в клубе вечер из небольших сценок на злобу дня, из чтения стихов и хоровых песен под аккомпанемент нашего струнного оркестра.
И вечер вполне удался. Он был, конечно, не так красиво оформлен, не так режиссерски продуман и отработан, как прежние вечера под руководством Ольги Владимировны, по зато, должен сознаться, нам, участникам, да, кажется, и публике он понравился даже больше прежних.
На вечерах, устраиваемых Ольгой Владимировной, мы не могли, конечно, по-настоящему творить, как того требовал от нас режиссер, и в конце концов превращались в каких-то бездушных марионеток, которые порой совсем механически точно разучивали и выполняли то, что Ольга Владимировна от нас требовала.
А на этом вечере в клубе молодежи мы, лишенные опытного руководства, почувствовали и большую ответственность, и большую свободу. В общем, каждый старался изо всех сил и от всей души. Хороший, по-настоящему молодежный получился вечер.
Я, помню, участвовал в коротенькой комической сцене, изображавшей случайную встречу и разговор барина-прогрессиста с мужиком. Я играл роль барина. Для этой роли ребята достали мне откуда-то цилиндр и тросточку. Больше атрибутов, подчеркивающих мое барское происхождение, достать не удалось. Я попробовал примерить Михалычев костюм, но тут же убедился, что в него можно свободно уместить не только одного такого «барина», как я, но, очевидно, всю мою «барскую семью»… Нет, Михалычев костюм использовать было невозможно.
Итак, я предстал на сцене в своем обычном костюме, в каком ходила тогда вся местная молодежь, то есть в гимнастерке, в брюках-галифе и в сапогах. Но на голове у меня был цилиндр, все время сползавший мне на лоб, а в руках элегантная тросточка, с которой я абсолютно не знал, что делать.
Кто-то посоветовал вертеть ее в пальцах, играть ею. Я так и сделал и доигрался до того, что на спектакле она вдруг выскочила из руки и, крутясь, как бумеранг, полетела в публику, где и была с хохотом поймана.