У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Вдруг из боковой аллеи вышло несколько человек ребят, и они пошли нам навстречу. Это были наши же школьники. Всех их я отлично знал.
Когда мы сошлись, ребята поздоровались и прошли мимо.
— Машенька, Машенька, маме скажу, что с Юркой любезничала! — озорно крикнул нам вслед один из ребят, Митя Аронский.
Маша весело рассмеялась и тоже крикнула:
— Скажите, не боюсь!
Мы пошли в Суворинский парк.
— Нравится тебе Митя? — неожиданно спросила Маша.
— Очень нравится, — поторопился
Действительно, Митя мне нравился. Нравилось его тонкое красивое лицо, нравилось то, что он быт очень музыкален, играл, вроде Миши Благовещенского, самоучкой на самых различных инструментах. Он и танцевал хорошо. В нем сочетались мальчишеская ловкость, даже порой озорство и какая-то задушевность, мягкость характера. Про него никак нельзя было сказать, что он удалой парень, но и «пупочкой-мумочкой» тоже никак не назовешь. Вообще он мне всегда раньше очень нравился, раньше, но не теперь.
Машин совсем невинный вопрос почему-то задел меня за живое. Потому-то я и поспешил похвалить Митю и начал уже по собственной инициативе и дальше его расхваливать, может быть в тайне души надеясь, что Маша меня прервет и скажет: «Да что ты на целый вечер завел разговор о своем Митеньке, я только так сказала, а ты и обрадовался».
Но Машенька, увы, не перебила меня, не остановила моих, может быть, даже чересчур напыщенных похвал. Наоборот, она слушала с явным интересом, видимо и не намереваясь меня перебивать. Наконец, я сам разозлился и очень некстати сказал:
— Ну что ж, так и будем о твоем Митеньке целый вечер говорить?
Маша изумленно взглянула на меня.
— Но ведь говоришь-то ты, а не я? — весьма резонно возразила она.
— Говорю, потому что вижу: эта тема тебя интересует.
Машенька еще более изумилась:
— Послушай, ты сегодня не в духе. Сам же начал рассказывать про своего товарища и потом сам же рассердился, что я тебя слушаю.
При этом Машенька так искренне и звонко расхохоталась, что и я не удержался. И сразу все сомнения прошли.
— Просто ты расстроен, что скоро уезжаешь, — сказала она, беря меня за руку. — А ты думаешь, мне это очень легко, ведь я только виду не подаю, чтобы тебя еще больше не расстраивать.
Эти слова, да еще скатанные так искренне, сразу развеяли все мои сомнения.
Мы помирились не на словах. Вечер прошел так же хорошо, как и прежние, до моих дурацких сомнений и предположений. И вообще больше до самого моего отъезда в Москву мы с Машенькой ни разу не поссорились. Все эти дни она была ласковая, внимательная и немножко грустная.
Как она была дорога мне и как было трудно, хотя и ради нее или, вернее, нашего общего будущего уезжать на целых полгода в Москву!
Перед отъездом мы еще раз дали друг другу слово писать письма не меньше трех раз в неделю.
И все-таки я уехал с не очень спокойным сердцем. Мама поехала меня проводить и устроить в Москве
То, что я не сразу останусь один в чужом городе, среди чужих людей, а первое время со мной побудет мама, меня немножко успокаивало.
А не зря ли я еду?.Не лучше ли, как большинство моих товарищей, готовиться дома, а уж осенью ехать держать экзамены? Вечно мама придумает что-то особенное.
Но делать уже нечего, теперь уже поздно. И я уехал.
О своей жизни в Москве писать не буду. Это уже совсем новая полоса в моей жизни — студенческие годы, годы исканий своего собственного жизненного пути.
В заключение этой книги скажу только несколько слов о том, что являлось как бы последней ниточкой, которая связывала еще меня с моей ранней юностью, — скажу о Машеньке.
Первое время мы писали друг другу, как условились, через день, а я иной раз и каждый день.
Потом Машенькины письма стали приходить пореже, но в каждом из них было подробное объяснение, почему не могла написать в срок.
А потом Маша почему-то не писала целую неделю. И вот снова письмо.
Как я ему обрадовался, раскрыл конверт! В нем лежал один листочек, четвертушка почтового листа. «Маловато за целую неделю», — подумал я.
Маша писала:
«Дорогой Юра, ты был прав, когда спрашивал меня в последнее время, что произошло в наших отношениях. Я не хотела тебя расстраивать перед твоим отъездом да и сама как следует еще не могла разобраться в себе. Но вот ты уехал, а Митя остался…»
При чем тут Митя? Почему вдруг Маша вспомнила о нем? Я стал с волнением читать дальше:
«Мы с ним виделись все чаще, потом каждый день. И я, Юра, поняла, что люблю его. Не сердись и не огорчайся. Я ведь не виновата. Я ведь сама хотела, чтобы все осталось по-прежнему, хотела, хочу и не могу.
Давай останемся друзьями, будем писать друг другу по-прежнему. Нет, не по-прежнему, а немножко иначе, просто по-дружески. Я понимаю, как горько тебе будет получить это письмо!..
Ведь ты хороший, лучше меня. А я вот гадкая, взбалмошная. Но только не сердись на меня, я совсем не виновата, я этого не хотела.
Ах, зачем ты уехал! Если бы не уезжал…»
Дальше я не смог читать. Просто все строчки слились в какую-то серую массу… Да и что читать?!
Зачем я уехал? Нужно ли было уезжать? Этот вопрос я мучительно себе задавал еще в Черни. Но ведь я и ехал-то ради нашего общего будущего.
И вот последняя ниточка, связывавшая это будущее с прошлым, оборвалась.
Я очутился совсем один. Один, в большом и чужом для меня городе, вдали от родных мест, от Михалыча, от мамы… Я походил на беспомощную перелетную птицу, которая впервые вылетела из гнезда, сразу же отбилась от стаи и не знает, куда лететь дальше, а лететь куда-то нужно.