У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
— Так почему же они все-таки все трудятся, помогают друг другу, а не лодырничают, не отлынивают от общей работы?
Теперь я начал понимать, к чему Владимир Михайлович ведет.
— Ну, муравьи — не люди, — ответил я, — они трудятся бессознательно, инстинктивно.
— Вот именно, — согласился Владимир Михайлович, — они трудятся вместе для общего блага, даже не имея сознания, не понимая, как мы, люди, той пользы, которая получается в результате общественного труда. А уж нам, людям, обладающим разумом, самосознанием, и подавно трудиться нужно. Муравьев инстинкт заставляет,
— А если меня, к примеру, сознание и совесть не заставляют, если я бессовестный, чем же я виноват? Возмездия мне на том свете не будет, вот я ничего и не стану делать для людей. Почему я обязан для кого-то трудиться, что меня может заставить? Не хочу, и только!
Владимир Михайлович добродушно улыбнулся.
— Юрочка, вы сами сшили эту куртку? — спросил он, трогая меня за рукав.
— Нет, портной.
— А из чего? Вы сами эту материю соткали?
— Ну конечно, нет. Мама в магазине купила.
— И сапоги тоже не сами сшили? И школу, в которой учитесь, не сами выстроили, и поезд, на, котором в Москву поедете… Все-все сделали для вас другие люди. Вы живете в обществе других людей, которые обеспечивают вам возможность жить, учиться, работать. А вы говорите, что никому ни в чем не обязаны? Нет, обязаны, раз пользуетесь результатом людского труда, значит, должны людям, обязаны им тоже своим собственным трудом заплатить. А если не заплатите, увильнете, значит, вы совершили преступление не перед богом, а именно перед людьми. Вот тут ваша совесть и должна вам подсказать ваш общественный, человеческий долг. Мы все, Юрочка, живем не на необитаемом острове, а в обществе других людей, и каждый из нас должен принять участие в этом общественном труде. А бог тут совсем ни при чем, — еще раз повторил Владимир Михайлович.
Долго гуляли мы с ним в этот вечер, гуляли по тихим, занесенным улицам, мимо освещенных окон.
Я искоса поглядывал на эти окна и думал о том, что за ними живут люди, чужие мне люди, чужие и вместе с тем близкие, потому что мы все друг с другом связаны общим трудом.
На душе сразу стало как-то спокойнее и легче.
Прощаясь с Владимиром Михайловичем возле его дома, я сам, уж не зная как, обнял его и поцеловал.
И Владимир Михайлович этому не удивился. Он потрепал меня по плечу и добрым, но в то же время твердым, уверенным голосом сказал:
— Идите, Юрочка, в жизнь, смелее идите. Будьте инженером, педагогом, артистом… Кем хотите. Но главное, никогда не забывайте одного, самого главного: не забывайте, что вы Человек.
СЕРДЦЕ НЕ КАМЕНЬ
После этого вечера, который остался в моей памяти на всю жизнь, я, кажется, стал наконец понимать, что можно и нужно быть честным, нужно работать, быть полезным другим людям и для этого вовсе не надо верить в какого-то выдуманного бога. Наоборот, эта вера только путает. В этом я наконец разобрался. А вот насчет своего места в жизни вопрос по-прежнему остался нерешенным или, вернее, решенным в том смысле, что мне нужно пожертвовать еще четыре года, кончить техническое
Все это было гадко, быть может, даже неверно, но так советовала мама, а я лично трусил перед жизнью, никогда не сталкивался раньше с ней, был настоящим «маменькиным сынком» и вот теперь должен был за свою беспомощность расплачиваться четырьмя годами ненавистной мне учебы.
Так обстояло дело, и с ним я уже смирился. С утра до ночи занимался, готовясь к предстоящим конкурсным экзаменам, не заметил даже, как и зима прошла.
Наступила весна, все зазеленело, в садах запели птицы.
Ох, до чего же неохота решать задачи по алгебре и геометрии, когда и окно так приветливо, так ласково светит весеннее солнце!
Помню, однажды, совсем одурев от занятий, я вышел в столовую. Михалыч сидел у открытого окна и пил чай.
— Кто эта девушка, Юра, посмотри? — неожиданно сказал он.
Я подбежал к окну.
На противоположной стороне улицы возле зеленого палисадника стояли и разговаривали две подруги. Одну из девушек я хорошо знал: она училась в нашей школе, только на группу моложе меня. Другая мне была незнакома, очевидно приезжая. Про нее-то и спросил Михалыч.
Действительно, ее наружность сразу бросалась в глаза. Девушка была удивительно красивая. Худенькая, стройная, черноволосая и очень смуглая.
— Не знаю, никогда не видал, — ответил я.
— А на кого похожа, угадай? — опять спросил Михалыч. — Ну, вспомни иллюстрации в наших книгах.
Я пожал плечами.
— Не представляю.
— Достань из шкафа «Войну и мир», посмотри.
— На Наташу! — воскликнул я, удивившись, как я раньше не догадался.
Действительно, именно такой была нарисована Наташа Ростова в иллюстрированном издании «Война и мир».
— Потому-то я и заинтересовался, кто такая, — пояснил Михалыч. — Поглядел в окно, смотрю, живая Наташа стоит, прямо будто со страниц «Войны и мира» сошла.
Я продолжал глядеть в окно на незнакомую девушку.
Поговорив еще немного, подруги простились и разошлись в разные стороны, а я опять пошел к себе в комнату решать задачи.
Но странное дело: как только наступил вечер, мне почему-то вдруг захотелось пойти прогуляться в городской сад. Давно-давно я там не был. Пойду пройдусь, может, кого из ребят встречу.
Я сказал маме, что хочу пойти погулять часок-другой.
— И прекрасно сделаешь, — одобрила мама. — Нельзя же с утра до ночи за книгами сидеть.
…В городском саду было очень хорошо, совсем по-весеннему. На старых березах уже распускались молодые клейкие листья. Ветви деревьев казались мохнатыми и, когда набегал ветерок, слегка шумели первым зеленым шумом.
В вершинах изредка переговаривались сидящие в гнездах грачи. Майские жуки деловито гудели, кружились возле ветвей. В воздухе остро и свеже пахло горечью едва распустившихся листьев.
От всего этого на меня вдруг пахнуло настоящей ранней весной. А я-то, дурак, сидя за своими книгами, едва ее совсем не прозевал.