У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Когда в антракте сомкнулся занавес и загорелся свет, я все еще никак не мог опомниться от только что виденного.
И так хорошо, что нет аплодисментов, что артисты не выходят раскланиваться перед публикой. Весь короткий антракт мы просидели на месте. Я даже не просил маму пойти в буфет и купить мне мороженое.
А потом снова погас в зале свет, раздвинулся занавес.
…И мы уже в поле, под вечер, возле старенькой покосившейся часовни…
Я смотрел на сцену, не отрывая глаз. Особенно мне понравилась худая как щепка и очень смешная немка Шарлотта. Она была в охотничьем костюме с ружьем. Только не ясно,
А потом к часовне пришли хозяева вишневого сада и с ними вместе знакомый купец Лопахин. Он уговаривал вырубить этот старый сад и на его месте построить дачи.
Мне было жалко, если порубят такие красивые деревья, и я радовался, что хозяева на это не согласились.
Однако в последнем действии и вишневый сад, и имение было продано за неуплату долгов. Деревья тут же начали рубить. Старый дом тоже решено было сломать.
Конец спектакля оказался очень печальным. На дворе глубокая осень, из дома все уезжают, где-то в саду глухо стучит топор. Но печальнее всего было то, что в запертом, заброшенном доме забыли старичка слугу Фирса. Наверное, он там так и умер, совсем один. Мама даже заплакала, и я тоже, и вовсе не было стыдно — многие плакали.
Все, что я увидел в этот вечер, мне было очень понятно: у нас в Черни, у мамы с Михалычем, среди знакомых были такие же разорившиеся помещики. Их поместья тоже продавались за неуплату и покупали их чаще всего богатые купцы. Покупали, а потом вырубали сады, рощи, леса.
Совсем невеселые вышли мы из театра.
Но на дворе нас встретил такой чудесный весенний вечер, что гурстное настроение сразу рассеялось. Было уже совсем темно, зато еще ярче казался свет уличных фонарей. По-прежнему шумела толпа, слышались оживленные голоса, крикливые извозчики наперебой приглашали выходящих из театра «прокатить на резвой». Мы с мамой соблазнились таким предложением, сели в узенькую пролетку, и ленивая извозчичья лошаденка не спеша затрусила по залитой светом нарядной Тверской.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Экзамен я сдал, форму мама мне купила, и даже вечером мы побывали в театре. Значит, все дела в Москве сделаны, теперь можно с легким сердцем возвращаться домой, в Чернь, и наслаждаться все лето заслуженным отдыхом.
Конечно, это было очень заманчиво, но мне хотелось еще побыть в Москве. Я попросил маму остаться денька на два, походить в разные интересные места.
Мама согласилась очень охотно, но я сразу догадался, в чем тут дело: «интересные места» мы понимали совсем по-разному. Мне хотелось побывать в магазинах, где продают ружья, удочки, чучела разных зверей и птиц. Неплохо было бы заглянуть и еще разок в театр или в цирк. Это, по-моему, и были «интересные места».
К сожалению, мама ими мало интересовалась. По опыту прежних поездок в Москву я хорошо знал, что маму интересует совсем другое: сводить меня к различным докторам.
— Но ведь я же совсем здоров! — возмущался я.
— Это, дружок, никому не известно, — отвечала мама. — Раз уж мы в Москве, нужно использовать такую возможность: показаться врачам по разным специальностям. Может, что и найдут, может, что-нибудь мы не замечаем.
И мама водила меня к глазнику, ушнику, невропатологу… У каких только врачей мы не побывали!..
И в этот приезд мама в тайне души, конечно, тоже хотела
Без всяких слов мы отлично понимали друг друга. Вопрос заключался только и том, кто кого перехитрит.
На следующее утро мама сразу же заявила, что мы сейчас сходим к сердечнику.
— Он тут совсем рядышком живет. Проверим твое сердце, посоветуемся, можно ли тебе купаться и загорать. А потом пойдем всюду, куда только захочешь.
Однако я уже заранее предвидел этот маневр. Мама уже не в первый раз заговаривала о моем сердце, которое, по словам Михалыча, было абсолютно здорово. Поэтому я тут же, не задумываясь, ответил, что только вчера сдавал экзамен и очень волновался; даже и теперь при одном воспоминании сердце сжимается. Разве можно сразу после таких волнений идти к врачу? Нужно сперва совсем успокоиться.
— Сколько же времени ты будешь успокаиваться? — недовольно спросила мама.
— Не знаю, право, может, недельку…
— Ну, милый, целую неделю сидеть здесь и смотреть на ружья и чучела я не намерена. Меня дома дела ждут.
— Поедем хоть завтра, — согласился я. — А сегодня сходим к Биткову и к Бланку. Ты ведь обещала, обещала ведь?
— Ах, идем, куда хочешь, — раздраженно ответила мама. — Вот по магазинам ходить, на ружья глядеть — от этого сердце у тебя не сжимается…
— Нет, нет, от этого оно, наоборот, только расширяется, — весело перебил я, — особенно если ты что-нибудь хорошее купишь. Ведь я же вчера экзамен сдал, хорошо сдал, все похвалили.
Это был удачный ответ. Мама сразу заулыбалась и уже совсем не сердито сказала:
— Ну идем, идем. Раз обещала, придется слово сдержать.
И опять нарядные московские улицы, освещенные ярким солнцем. На Тверском бульваре ребятишки уже играли в подсохший песок.
Мы вышли на Страстную площадь. Теперь это площадь Пушкина, а раньше, до революции, она называлась Страстной. Называлась так потому, что в конце ее, на том месте, где сейчас выстроен кинотеатр «Россия», возвышались кирпичные стены и золоченые главы Страстного монастыря.
Страстная площадь днем выглядела совсем не так, как вечером, в сумерках. Теперь она была веселая, вся освещенная весенним ярким солнцем. Ее булыжная мостовая так и блестела. Даже Пушкин, казалось, повеселел. Глядя на всех прохожих со своего высокого пьедестала, он как будто чуть-чуть улыбался.
И, чтобы еще больше развеселить бронзового поэта, вокруг него расхаживали продавцы воздушных шаров.
Целые связки надутых шаров — синих, красных, оранжевых — колыхались над их головами.
Я с интересом поглядывал по сторонам.
Вокруг всей площади сплошным кольцом стояли извозчики. Почти у каждой лошаденки на морду был надет небольшой холщовый мешок — «торба»; в нем овес. Лошаденки ритмично вскидывали головами; при этом их торбы тоже подкидывались вверх, и овес сыпался в лошадиный рот.
Конечно, часть овса при этом просыпалась, и его тут же подбирали воробьи и голуби. Они без всякого страха огромными стаями суетились возле самых лошадиных ног.
Но еще больше голубей виднелось на другой стороне площади, у стены Страстного монастыря. Это уже была не голубиная стая, а сплошное море из птиц. Оно разлилось до половины площади, двигалось, волновалось, будто переливалось сизыми волнами.