У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Но оставались и еще враги. С ними мы тоже боролись по мере сил.
Немецкий язык мы наотрез отказались изучать из патриотических чувств: «Станем мы еще язык врагов изучать!» Хуже дело обстояло с французским. Тут уж патриотизмом не отговоришься: французы ведь были нашими союзниками.
Тут мы пошли совсем по иному пути. Раз союзники, значит, и действовать должны в согласии с нами. У нас упростили правописание, а у них почему не упрощают? Написано одно, а читать нужно совсем другое — чепуха это. Кто-то даже пустил в школе слух, что и у французов тоже все упростили, только наши учителя об этом еще не знают, а может, и знают, да помалкивают. Им-то
Нет, дудки! Не такое время теперь, чтобы над молодежью издеваться! Не хотят учителя идти в ногу с веком, мы сами пойдем. И вот мы самостоятельно произвели маленькую реформу во французском языке: стали писать так, как слышится, без всяких там старорежимных выкрутасов.
Учительница была старенькая, очень добрая. Соберет, бывало, наши тетрадки, почитает, почитает и за голову схватится.
— Что же вы, разбойники, делаете?! На каком же это языке написано?
— На новофранцузском, — хором отвечали мы. — Он уже во всей Франции введен, только вы это от нас скрываете.
— Да почему же я скрываю? — ужасалась учительница.
— Потому что вам буква «ять» очень дорога. Ее уже вконец изничтожили, а вы все ее пишете. Вот и французские «яти» на память бережете.
Старушка в отчаянии махала рукой и, совсем расстроенная и сбитая с толку, уходила из класса.
Хуже всего дело обстояло с самым опасным врагом — с математикой. Тут уж сколько мы ни ломали голову, так ничего и не удавалось ни выкинуть, ни упростить.
В младших классах было попроще. Там кое над чем еще можно подумать, например насчет дробей. К чему эти десятичные? Ну, дроби и дроби. Не все ли равно, на сколько частей яблоко разделить: на две, на три, на пять или на десять? Там, в младших классах, конечно, кое-что можно было и выкинуть и упростить. Но ведь десятичные дроби мы давно уже прошли и усвоили. Стоит ли с ними возиться? Разве только из желания облегчить жизнь малышам. Но как ни стыдно сознаться, а старая русская пословица восторжествовала: «Своя рубашка ближе к телу». Поэтому мы прежде всего думали о реформе того, что угнетало нашу личную жизнь.
Алгебру упростить никак не удалось да и геометрию тоже. Единственно, до чего мы додумались, — это позволяли себе не придерживаться каких-то обязательных «геометрических» выражений. В одних случаях почему-то написано вращаем вокруг какой-то точки, до тех пор пока другие не совпадут. А рядом накладываем одну фигуру на другую, чтобы соответствующие точки совпали.
Что за ерунда! Почему в одном случае надо вращать, а в другом накладывать — не все ли равно? Пусть кто как хочет, так и говорит. Важно, чтобы точка в точку попала, а уж как она там попадет — накладкой или вращением, — это уже сущие придирки.
Конечно, немножко это дело упростило, но, к сожалению, маловато. Все эти «подобные» треугольники, эти окружности, касательные, секущие как были, так и остались. Прямо черт ногу в них сломает.
Но, в общем, нужно сказать, что учение в новой школе резко отличалось от учения в школе бабки Лизихи. Отличалось прежде всего по самому принципу, подходу к изучаемому предмету. У бабки Лизихи мы всё учили наизусть, все назубок, от доски до iockh, совершенно не размышляя, не анализируя, не критикуя. Здесь же как раз наоборот: мы почти ничего не учили, но зато все время размышляли, критиковали и анализировали. Особенно много мы анализировали, правда всегда в одном и том же плане:
Да, я чуть было не забыл упомянуть еще об одном поверженном враге — это о законе божьем. Для меня лично этот враг был, пожалуй, пострашнее буквы «ять». В младших классах, пока мы учили разные легенды про сотворение мира, про Адама и Еву, про Иисуса Христа, все это было похоже на занимательные сказки и даже интересно. Но вот в старших классах вместо этих сказок пришлось учить богослужение, какие-то славянские тексты… И тут моя память совершенно отказала. К своему ужасу, я убедился, что сколько ни долблю какие-то непонятные мне тексты, запомнить их я не в состоянии. А ведь в старой школе закон божий считался самым главным предметом. По русскому, по математике, по любому другому предмету можно было получить тройку. Неважная отметка, но все-таки удовлетворительная. А тройка по закону божьему — это считалось просто позор, скандал! Но я и на тройку не мог ничего осилить. Учи не учи — все равно ничего не помню.
Даже теперь, спустя почти полвека, я без содрогания об этом не могу вспомнить. Что бы я стал делать, как дальше учиться?!
И вдруг — о радость, о счастье! Закон божий в школе отменяется, совсем отменяется! Я спасен!
Вместо него такие предметы, о которых нам в школе бабки Лизихи и не говорилось: пение, рисование, ручной труд. На уроках русского языка, которые бывали почему-то крайне редко, — диспуты насчет социальной принадлежности Онегина, Ленского и семьи Лариных. Насчет отсталости взглядов у «старосветских помещиков», насчет шаткости платформы, на которой стоял Тургенев. И уточнение вопроса: можно ли его считать революционером или соглашателем со старорежимной властью.
Уроки-диспуты бывали бурные, даже, скорее, буйные. Ребята частенько входили в раж, и даже трудно было порой понять, кто кого учит: учитель нас или мы учителя.
Чаще всего каждый оставался при своем мнении: ни учителю нас, ни нам учителя все же не удавалось переубедить.
А бывало и так, что когда наши силы ослабевали и мы чувствовали, что учитель берет перевес, кто-нибудь из ребят неожиданно затягивал:
Вихри враждебные веют над нами, Темные силы нас злобно гнетут… —и тут все дружно подхватывали:
В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут.Тут уж учитель перекричать нас никак не мог, и победа неизменно оставалась за нами.
Так, не слишком перегружая себя занятиями, мы учились, в основном, большую часть зимы.
СЧАСТЬЕ
Об этом мы все, конечно, сейчас же узнали. Да разве могло остаться в тайне в нашем крохотном городке такое событие?
В этот день с утра, собравшись в школе, мы ждали Маргариту Ивановну с замиранием сердца. Ее урок должен был быть первым.
— Не придет, — говорили многие. — Разве ей сегодня до уроков, до нас?
С этим все были согласны и все-таки ждали: а может быть, придет?
Она пришла минута в минуту. Ровно в девять часов дверь класса широко раскрылась, и мы увидели Маргариту Ивановну.
Да она ли это?! Может, сестра? Совсем такая же, только лет на десять моложе. Нет, это она, она сама — счастливая, сияющая, совсем молодая.