У птенцов подрастают крылья
Шрифт:
Собственно, мандолинистам и гитаристам все это разучивать было не нужно, и так все отлично знали. Только балалаечникам-басовикам предстояло выучить весьма несложный аккомпанемент. Дело немножко осложнилось тем, что почти никто не знал нот. Но Миша и тут быстро вышел из положения. Он просидел, не выходя из дому, несколько дней и принес всем исполнителям по альбомчику цифровых нот. Их-то уж каждый мог прочесть и разучить.
Начались репетиции. Я немножко умел бренчать на гитаре, поэтому тоже принял участие в оркестре. Но главное было в том, что я как музыкант оркестра имел
И вот наконец выяснилось самое интересное, что таил так долго от всех нас Сергей Леонидович. Оказывается, он разузнал, что верстах в тридцати от Черни есть старинное имение княгини Имеретинской. В этом поместье имеется маленькая электростанция. Сергей Леонидович просил исполком разрешить перевезти ее в Чернь и осветить электричеством все здание нардома.
Рассмотрев предложение, обсудив его, исполком постановил передать электростанцию чернскому народному дому, а одновременно передать ему и всю картинную галерею, и всю обстановку дворца княгини Имеретинской.
По самому последнему снегу, вернее, уже в распутицу, целый обоз, возглавляемый Сергеем Леонидовичем Благовещенским, тронулся в дальний путь в деревню, но не за хлебом или овощами, а совсем за иным грузом — за электростанцией, за роскошной обстановкой, скульптурой, картинами и прочими редкостями.
Как описать мое огорчение, даже просто отчаяние! Перед самым культпоходом я ухитрился заболеть ангиной и слечь в постель.
Электростанцию и все музейные диковинки привезли в Чернь, когда я еще болел. Сережа ходил смотреть. Пришел и рассказал, что «очень интересно!»
— Такие картины есть, что и в Москве не сыщешь! И статуи разные. А уж про обстановку и говорить нечего: все шелк, да бархат, да золотом отделано. Сергей Леонидович рассказывал: приехал он, а обстановку-то почти всю крестьяне уже разобрали, поделили. Ну, он парень не промах — давай все назад. Все поотобрал и привез. Даже страшно в нардом мебель такую ставить, — покачал головой Сережа. — Как полезут наши ребята в сапогах на этакие стульчики, диванчики, только держись — сразу все поломают.
— А электростанция какая из себя? — спрашивал я.
— Да так, с виду не очень интересная, машина как машина. Интересно будет, когда заработает да осветит. А сейчас что…
Вскоре после того как электростанция благополучно прибыла в наш город и ее временно сложили в саран, Сергей Леонидович уехал в командировку в Москву закупать все необходимое для освещения нардом а.
А мы тем временем принялись расставлять в нардоме вещи, привезенные из музея Имеретинской. Мебель расставили по комнатам. А в фойе поставили еще скульптуру и по стенам развесили картины.
Увы, мы, молодежь, тогда просто не понимали, какими сокровищами искусства мы украшаем наш нардом. Вспоминая теперь все это, я с уверенностью могу сказать, что ни в одном нашем театре нет таких картин, какими были украшены стены фойе. Тут были подлинники многих лучших мастеров, в том числе Шишкина, Айвазовского и многих иностранных художников, имена которых я не знал. Вспоминаются
Забегая вперед, должен со стыдом и грустью сказать, что постепенно все эти ценности куда-то пропали. Никто их особенно не хранил, и никто за них не отвечал. Так, разошлись по рукам… Впрочем, все это случилось уже несколько лет спустя, когда все к этим картинам давно уже пригляделись, перестали на них обращать внимание. Но тогда, когда они были только что развешаны, это произвело на всех нас незабываемое впечатление.
Вот она, новая власть, новая жизнь! Все для народа!
Конечно, никто из нас, ребят, так не говорил да, верно, толком и не понимал этого, но все мы, может быть даже бессознательно, это чувствовали. Ведь когда-то на все эти редкости глядела только хозяйка поместья княгиня Имеретинская да ее родные и гости. А теперь это все наше, все мы смотрим на эти картины, статуи, на эту роскошную обстановку. Все это украшает уже не княжеский дворец, а наш чернский народный дом. И от этого, может, и не вполне осознанного ощущения становилось как-то радостно на душе.
А скоро по всему нардому загорится настоящее электричество и сцена будет освещена уже не керосиновыми лампами, а верхним и нижним соффитами, совсем как в Москве. И декорация будет совсем не та, что двадцать, тридцать, а может, и все сто лет назад — комната и полусад-полупарк, — нет, теперь будет новая роскошная декорация с видом на Москву, на Кремль в туманной дымке утреннего рассвета.
Да неужели все это не сон, а сбылось наяву? Ах, как хорошо, как чудесно, как весело!
А вот многие из взрослых, особенно из пожилых людей, совсем так не радуются. Даже Михалыч, когда узнал, что весь музей княгини Имеретинской мы перевезли в свой нардом, — даже Михалыч неодобрительно покачал головой и проворчал:
— Вот это уж совсем ни к чему. Лучше бы в Москву отправили, в Третьяковскую галерею или в музей какой…
Старый смешной Михалыч! Неужели он не мог понять, что в Третьяковской галерее и в музеях Москвы много и картин, и скульптуры, и всяких редкостей. А вот у нас, в Черни, никогда ничего подобного не было. Зачем же нам все это куда-то отдавать? Лучше пусть у нас остается. Чем наш нардом хуже любого музея?!
Так думали и я, и Сережа, и все наши сверстники, думали и втайне подсмеивались над ворчанием стариков.
А вот теперь, спустя полвека, я тоже думаю так же, как и они тогда: лучше бы в музей отдали, может, все и сохранилось бы.
Но, видно, так уж заведено — юность и старость думают по-разному. Во всяком случае, тогда, любуясь всеми этими произведениями искусства, мы, молодежь, получали огромную радость. И, кто знает, может, ощущение этой настоящей, большой красоты у многих из нас сохранилось на всю жизнь и даже в какой-то мере определило дальнейший жизненный путь.
Жаль только одно: не сумели мы все эти ценности сберечь, сохранить — вот в чем наша беда, а может, частично и наша вина. Ну, да теперь сожалеть об этом, увы, уже слишком поздно.