У Пяти углов
Шрифт:
— Девочки, дело-то не забывайте. Еще сколько всего: стол, шкафы эти!
— Маргарита Петровна, неужели на себе? Кому они нужные? Жучком поедены все, только мебель свою заразишь! Можно мы так?
— Давайте так, все равно на списание. Только постойте кто-нибудь внизу. Люся!
С треском разрывая бумажные ленты, распахнули окна, — их не раскрывали года три, если не больше, из-за болезни Леонида Полуэктовича. Николай Акимыч понял все: и шкафы, и стол полетят из окна — с четвертого-то этажа! В опись не попали, никому из женщин не понадобились — вот и обречены они на полное списание. Приличные
— Думаете, приятно в таком хламе возиться? От одной пыли наживешь чахотку. Старая пыль — она особенно едкая, я где-то читала. Если б не эти чашечки, девочек бы не заставить. А так у них интерес. Лучше же, чем уничтожать. Хоть послужат кому-то. А вы осуждаете.
Не осуждаю я, — вяло отмахнулся Николай Акимыч.
Из комнаты слышались бодрые голоса:
— Ну-ка!.. Взяли!.. И-эх! Голоса, а потом отдаленный грохот.
Еще возгласы, еще грохот — и снова, и снова. Наконец стихло. Техник вернулась в опустевшую комнату, Николай Акимыч за ней. Комната и в самом деле была разительно пуста — после того-то, как она напоминала лавку старьевщика на рисунке к Диккенсу или Бальзаку. Только вдоль стены узлы из простыней Леонида Полуэктовича — это девочки увязали то, что выбрали для себя. К одному узлу была прислонена картина. А остальные картины, пусть не Левицкого и не Серова?.. А книги где же?!
— А где же книги?!
— Да, девочки, а где книги?
— А выкинули, Маргарита Петровна. Чего их — пыль одна.
— Вы же обещали!! Мы договорились!!
— Да, девочки, что же вы, я же пообещала вот товарищу.
— Откуда ж мы знали? Вы чего-то договаривались, а до чего договорились — откуда ж? А Тоня, вон, и вовсе не слыхавши, она в это время кресла носивши. Она и кинула первая.
— Да, Маргарита Петровна, я ж не слыхавши. Николай Акимыч тяжело подбежал к распахнутому
окну, посмотрел вниз. Там на асфальте двора груда разноцветных досок — желтых, красных, черных — то, что осталось от списанной мебели, а поверх и далеко вокруг белые прямоугольнички — разбившиеся на куски книги: Будто выпал долгожданный первый снег.
Вот и все. И ничего не сделаешь. Или что-то еще можно спасти?! Если книга тонкая, могла упасть и не рассыпаться! Или найти хоть полкниги — той, со штампом: «Троицкая, 38»!
На бегу Николай Акимыч выкрикнул: — Ведь книги! Учили ж вас чему-то! На лестнице чуть не сбил какую-то испуганную старушку.
Книги разбились на куски разной толщины. Многие на непонятных языках, у некоторых и шрифт какой-то не латинский: тесно напечатанный, весь угловатый. Ценные или не ценные это были книги — кто теперь разберет? Измазанные в осенней грязи — никакому эксперту не отвезешь… Вот и русские страницы: «Андрей Белый. Петербург»! Как раз по интересу Николаю Акимычу. Может, попытаться разыскать все страницы, сложить?! Ведь разбилась книга кусков на пять — вряд ли больше. Николай Акимыч в начавшихся уже сумерках прочитал первую страницу — роман. Тогда успокоился и искать другие куски не стал: он-то подумал, что старый путеводитель!.. Дальше попадались страницы каких-то медицинских книг — бог с ними, тем более что медицина
А той со штампом не увидел. Где-то она здесь, но быстро темнело, а не соберешь же в мешок всю эту грязную бумагу… Выходит, так и останется доска не на том доме? Или поискать где-то в архитектурном управлении? Должно же где-то значиться, что изменилась нумерация!
Нашлась напоследок и совсем целая книга. Тоненькая, как и ожидалось. «Лекарственные растения». Ну что ж, Николай Акимыч оставит ее себе — с полным правом. И взял еще начальные страницы Андрея Белого — просто на память и о Леониде Полуэктовиче, и о сегодняшнем погроме. Взял, разогнулся и медленно пошел назад. Вот и все, вот и покончено с книгами старого гомеопата, со всей памятью о нем…
Навстречу ему попалась вся ватага — шли шумные, все с узлами. Та самая Тоня, которая «не слыхавши» про книги, тащила еще и картину — соблазнилась красотой. И прекрасно! Жалко, что не все с картинами, жалко, что спланировали с четвертого не-шедевры неизвестных художников…
Николай Акимыч медленно, с одышкой поднимался по лестнице и думал о Федьке. Будет плохо, если он узнает про разгром комнаты соседа. Потому что если унес какую-то ценную книгу, унес и продал, то утвердится во вредной мысли, что сделал правильно. А если не унес — пожалеет, что не догадался.
Еще Николай Акимыч подумал об Антонине Ивановне. Вот кто сейчас торжествует! Как же — права на все сто! Надо было шкафы тащить из комнаты, а не то что какие-то чашечки. Ну и пусть думает, что права, а вот Николай Акимыч не хотел для себя такой правоты. Пусть взяли дворники, пусть взяла Антонина Ивановна __ лучше, чем вот так списывать из окна четвертого этажа. Но сам он не желает участвовать в дележе…
Николай Акимыч вспомнил предсказание техника, что скоро кто-то въедет в опустевшую комнату. Целая семья. Что за люди окажутся? Да, все быстро меняется вокруг! И булочную закрыли, ту самую блокадную булочную у Пяти углов, и самый угловой дом того и гляди снесут, старый двухэтажный дом, каких почти не осталось в центре…
Николай Акимыч поднялся наконец. Непонятно было, дома ли Филипп или нет. Рояля слышно не было, но может писать, читать. Встречать ведь у них не принято. Как будто живут отдельно. Обменяйся они завтра на две однокомнатные квартиры врозь — а такое возможно при их площади! — и что изменится? Или так и сделать? Всю жизнь Николай Акимыч прожил у Пяти углов. Не пора ли переехать куда-нибудь? Это же очень удобно — отдельная квартира! Грустно уезжать с Пяти углов, но они сами меняются, сами отдаляются от него.
От этих мыслей Николай Акимыч растерялся и расстроился. Он потоптался в прихожей в надежде, что выйдут Филипп или Ксана, но никто не вышел, и он вошел к себе. Огромная сорокаметровая комната была заполнена его вещами — старыми, верными, привычными. Шпиль растреллиевой колокольни чернел на фоне окна. А если когда-нибудь все это выкинут, чтобы не осталось ни духу, ни памяти?!
Николай Акимыч не зажигал света, сидел в сумерках. Белый камин в углу превращался в призрак Леонида Полуэктовича. Впервые Николай Акимыч испытывал томительное, как изжога, чувство раздвоенности: хотелось одновременно и уехать, и остаться.