У Пяти углов
Шрифт:
Устал я ругаться или что, но расхохотался, хоть и обидно за последнюю банку:
— Отличный, — хохочу, — удар! Тебе бы мастером по городошному спорту!
Ну и она тоже. Или смешно, или поняла, что слишком. Ну короче, помирились по всем статьям. А что ругались при Дусике, что при нем она в меня палкой — это ни ей, ни мне не стукнуло в голову. Мы ж привыкли при нем ничего не стесняться.
На следующий день Нора пошла на студию. Обычное дело: поддержать контакты. Тем более мы придумали ночью новую сцену, вместо вычеркнутой с догом: пусть принесут клетку с говорящим попугаем, и попугай ругает Дусика голосом Норы. А Дусик не понимает, где же хозяйка?.. Она ушла,
Только начал колоть здоровенный мосол, как телефон в комнате. Телефон стоял в нашей комнате на тумбочке около дивана. И Дусика я там же запер, чтобы не совался под руки, пока я готовлю, а то, не дай бог, проглотит неразмороженный кусок: львы ужасно подвержены ангинам!
Зазвенел телефон, я бросил кость и побежал в комнату. Звонила Нора, не могла утерпеть, должна была сразу рассказать, как Ленчик ухватился за сцену с попугаем, как сразу придумал диалог — ну, разговор то есть между мной и попугаем: я сижу в соседней комнате и не знаю, что говорю с ненастоящей Норой!.. Я улегся на диван, чтобы удобнее слушать, потому что Нора всегда как начнет — то уж надолго! Дусик сразу же взгромоздился на меня и стал вылизывать руки: ведь пахнут мясом! Наконец Нора мне рассказала все что хотела, а под конец объяснила, что теперь они с Ленчиком вместе идут к редактору. Сначала я не понимал и смеялся, зачем в кино редакторы будто в газете, но давно привык и теперь вполне одобрил маршрут Норы: Ленчик-то Ленчик, но редактор главнее.
Повесил я трубку, хотел сбросить Дусика, идти докалывать кость — а он меня не выпускает. И все лижет, лижет. Слишком увлеченно лижет. Начисто вылизал руки после мяса — и стал лизать по волосам. Так лижет — что вот-вот снимет скальп.
Я пытаюсь сбросить, но попробуйте сбросить махину в два центнера! «Ат! — кричу. — Ат!» — никакого внимания. Вот бы пригодился попугай с Нориным голосом, чтобы скомандовать строго — но такой пока только в фантазии.
Я все дергаюсь — так Дусик слегка выпустил когти и придержал за плечи.
Ну короче, как до когтей дошло, я понял, что нужно выбираться из-под него любым способом. Была бы палка! Но не было палки.
А Дусик лижет и лижет. Скальп на мне уже едва держится. И хотя я временно затих — обдумываю ситуацию, — когти выпускает на полдлины. Видали, как кошки когтят? То же самое, только у Дусика каждый коготь — сантиметров пять. Средний перочинный ножик, только острее.
Встать я не могу, это ясно. И я решил выползти из-под Дусика, вернее, выскользнуть — и пешком добираться до двери. Ерзал я спиной по скользкой коже дивана и сдвигался к краю. Этому странному движению Дусик не препятствовал, ему даже интересно. Доерзал я до края — и резко ушел спиной вперед из-под льва — на пол. Что-то вроде разворота на стропах против ветра. Секунда свободы, попытался вскочить — но Дусик уже снова на мне. И когти выпустил на всю длину.
Ну что, значит, нужно мне, так же, как по дивану, ерзать на спине до двери. Стиль: перевернутая черепаха! Ползти удобнее на животе, но тогда я перед Дусиком беззащитен: вцепится в затылок, я и не пикну. А так могу отпихиваться всеми руками и ногами. Да еще стол на полпути к двери, тяжелый дубовый стол: и спрятаться под ним, и попытаться надвинуть на Дусика — может, испугается, отскочит? Эх, палку бы!
Пока я составлял план, Дусик
— Ат! Ат!
Я отпихнул горячую пасть рукой. Тогда он прихватил зубами запястье. Я вырвал руку — ага, вот уже и кровь. Теперь Дусик знает, что внутри во мне кровь — такая же, как в парной конине.
К двери, надо было скорей к двери! Или хоть под стол для начала. Дусик удерживал меня, выпуская когти, я вырывался, что-то трещало — материя или кожа. Боли не было, и когда рвалась кожа — не до боли!
Упустив руку, Дусик впечатал когтистой лапой мне в бок. Тогда я понял, что рука — ерунда, о руках и ногах нечего думать — надо защищать грудь и живот: если их, порвет, тогда не выбраться! И руки-ноги оказались очень пригодными, чтобы затыкать ими пасть и подставлять под когти. Да еще соображение: отпихиваться надо, но не стукнуть бы его слишком сильно, не разозлить! Пока он со мной играл — как с мышью, но играл, — а если разозлится, ударит лапой по-настоящему, рванет клыками во всю мощь — тогда у меня сразу не останется шансов.
До стола я доерзал. Но перевернуть его набок, чтобы загородиться от Дусика, не мог: для этого надо было хотя бы сесть, а Дусик прижимал меня к полу. Доерзал все-таки, но устал на трехметровой дистанции от дивана до стола как никогда в жизни. И лежал, отдыхал. Дусик тоже решил сделать передышку: поставил лапу мне на грудь, чтобы не рыпался, и глядел, склонив голову набок с выражением дьявольской веселости. Сколько-то минут длилось перемирие. Потом он решительно ухватил зубами мою ногу и потащил, пятясь назад.
Тут выяснилось, что у него тоже имеется план, противоположный моему: я мечтал добраться до двери, он — затащить меня к себе на антресоли. Ну понятно, антресоли — его логово, там он собирался заняться мною всерьез.
На антресоли мне очень не хотелось. Упершись пяткой свободной ноги ему в нос, я рванул изо всех сил другую — и вырвал ее из зубов под треск не то штанины, не то кожи. Вырвал — и отыграл полметра. Но Дусик, чуть скакнув, нацелился на голову, я заткнул ему пасть локтем, и он снова дал задний ход, таща уже за руку,
И тут я наконец понял, что погибаю. Погибаю в когтях льва. И в клыках тоже. Принять смерть, приличную для первобытного охотника, — и это посреди Ленинграда, в конце двадцатого века! Спасти меня могло только возвращение Норы. И она ведь совсем недалеко: от нас до Ленфильма минут пятнадцать ходьбы — но она сейчас у редактора, описывает, какую новую замечательную сцену мы придумали — это надолго.
Словно нарочно, зазвонил телефон. Вдруг Нора?! Сказать бы, чтобы торопилась, мчалась! А если и не Нора — все равно сказать! Есть же милиция, пожарные — пусть ломают дверь! Дусик повернулся на знакомый звук, и какой-то миг я надеялся, что к телефону он меня отпустит: он же с детства воспитан, что телефон — важная штука, его надо уважать. Но когда я дернулся к телефону, он по-хозяйски припечатал меня лапой к полу и даже слегка зарычал — до этого он занимался мною молча.
Телефон отзвонил — и я стал погибать дальше. Я прекрасно понимал, что ситуация безнадежная — и все же старался спастись. Понимал, что погибаю, но ужаса никакого, чисто деловые мысли: заткнуть пасть плечом, заслонить живот, проерзать в сторону стола… Мне когда-то рассказывал друг, у которого не торопился раскрываться парашют: «Все врут, что перед смертью вся жизнь проносится! Не думал я ни об отце, ни о матери, ни о любимой девушке — некогда, надо обрезать стропы!» Все точно, могу подтвердить: некогда!