У Пяти углов
Шрифт:
Павел Порфирьевич рассердился: да кто он такой, этот мальчишка, чтобы судить? Что он пережил, что перенес? Да перенести его в блокаду, в голод — на машине времени из фантастического романа, — он бы и не такое наделал, этот аккуратный паинька-отличник, привыкший на всем готовом.
Нет, Павел Порфирьевич прекрасно понимал, что никакой этот пионерчик не внук Горницких: на такое совпадение один шанс из тысячи, — понимал, а мысленно оправдывался перед ним как перед настоящим внуком или правнуком бывших соседей. Те тоже
От всех этих мыслей Павел Порфирьевич сбился с рассказа и только повторял суетливо:
— Пейте чай… Пейте, пока горячий… Вот и варенье берите… Не стесняйтесь, берите… И печенье совсем свежее…
Света почему-то все никак не садилась. Чай ее остывал, а она чего-то рылась в буфете. И вдруг закричала торжествующе:
— Вот смотрите! Нашла все-таки!
И положила на стол, на самую середину маленький жалкий сухарик — когда-то черный, но уже сплошь покрытый белесым налетом.
— Так и знала, что найду! Дедун всегда какие-то корочки оставляет, они заваливаются… Вот смотрите, ребята: маленький сухарик, весь заплесневелый. Сколько в нем грамм, а, дедун? Грамм пятнадцать не больше, да?
Оживление внучки передалось Павлу Порфирьевичу, он отвлекся от своих нелепых страхов, взял сухарик, взвесил на ладони:
— Да, не больше, если не десять.
— А вы помните, как дедун… то есть Павел Порфирьевич, вам рассказывал, как он дал на дорогу тому знакомому заплесневелый сухарик? Вот такой, значит. И это было необычайное лакомство. Сравните с сегодняшними печеньями.
Молодец, Света! Что значит — учительница. Сразу появилась наглядность. Слушать — одно, а увидеть и пощупать — совсем другое.
Следопыты, передавая друг другу, щупали и взвешивали сухарик.
Девочка, та, что отдавали рапорт, подняла руку как в классе:
— А можно спросить?
Павел Порфирьевич с удовольствием кивнул: значит, рассказ подействовал, пробудил конкретный интерес.
— Скажите, пожалуйста, а что стало с той женщиной и ее сыном? Которых вы спасли. Вы с ними не встречались после войны?
Когда-то об этом же спрашивали и Люся, и Света. Очень им хотелось, чтобы у истории был счастливый конец; хотелось, чтобы Павел Порфирьевич взял их за руки и привел к спасенной женщине — вот была бы сцена, лучше, чем в любом кино! Приходилось их слегка разочаровывать, хотя и не очень: счастливый конец получался, но без эффектных сцен. То же самое пришлось повторить следопытам:
После войны я пытался их разыскать, пришел в ту квартиру. Мне рассказали, что они дожили до апреля, а затем эвакуировались. Дальше следы теряются. Ведь я не знаю их фамилии — они моей. Мне тогда в феврале и мысль не пришла, чтобы оставлять свою фамилию или адрес. Я ведь не
Пусть запомнят, что добро делается не в расчете на благодарность: очень важно как воспитательная истина, даже важнее, чем эффектная встреча после войны.
А жалкий заплесневелый сухарик достался между тем маленькому отличнику. Тот его поднес совсем близко к очкам — не то рассматривал, не то обнюхивал. Вот-вот, пусть представит, как бы он выживал на таких сухариках!
— А мне можно спросить?
Павел Порфирьевич кивнул с еще большим удовольствием: приятно, что и у отличника вопрос.
А скажите, пожалуйста, как мог тот сухарик, которым вы угостили знакомого с Саперного переулка, заплесневеть? Ведь плесень заводится, если хлеб долго лежит в тепле. Мы проходили. А тогда хлеб не лежал, его съедали быстро, мне рассказывал дедушка. И было холодно даже в домах.
— Какой твой дедушка?! Он же в Алма-Ате, в эвакуации! Что он знает!
Павел Порфирьевич выкрикнул это, не успев толком подумать. Снова показалось, что отличник — внук Горницких: кто же еще может ему не верить?
Крик Павла Порфирьевича испугал отличника, тот стал торопливо оправдываться:
— Почему в Алма-Ате? Мой дедушка здесь всю блокаду! Он был ремесленником. До войны. Их сразу на Металлический. Зато рабочая карточка.
Понимает: «рабочая карточка»!
Павел Порфирьевич немного опомнился, сообразил, что отличник — вовсе не обязательно внук Горницких. То есть точно не внук. Надо ж было выкрикнуть такую глупость про Алма-Ату — выдать себя! Сначала выдал себя заплесневелым сухариком, а потом еще вдобавок — про Алма-Ату… «Не плесневели»! У них, у Бочаровых, бывали случаи, что и плесневели, но не объяснишь же причин вредному отличнику!
А что объяснишь?
Павел Порфирьевич схватился за левую сторону груди почти под мышкой, где, по его представлениям, находится его сердце. Все правильно: ведь расширено от порока, он как фельдшер понимает. Расширено, устало, каждую минуту может отказать…
— Света, капли… Скорей… Ты знаешь… Когда не верят… Идите, ребята, идите… В другой раз…
Света знала, где капли, потому что у Павла Порфирьевича случались настоящие приступы, и сейчас он почти инстинктивно ухватился за свой порок сердца, как за единственный способ избежать объяснений.
Следопыты вскочили смущенные. Отличник покраснел. Высокая девочка сказала тем же голосом, каким отдавала рапорт:
— Ну, Копылов! Вечно ты! Разберем на совете отряда!
И Света, которая недавно так явно гордилась своими учениками, подхватила:
— Не умеешь себя вести, Копылов. Жалко, твой дедушка тебя не воспитал как следует. А то слушаешь рассказы, которые не понимаешь!
Следопыты поспешно ушли, а Павел Порфирьевич все еще держался за грудь на всякий случай. Да сердце и вправду покалывало…