У Пяти углов
Шрифт:
И все-таки Ксана пересилила себя, подумала: а не встать ли? Сделать приятное Филиппу: он войдет, а она уже встала! Но ведь он не оценит, вернее, оценит, но неправильно: подумает, что Ксана покорилась, согласилась, что вставать рано — полезно и хорошо. Наверное, хорошо для здоровья, когда человек здоров и так. А если бронхит насквозь через всю грудь, то никаким вставанием не поможешь, никаким правильным режимом! Многие говорят, нельзя при бронхите держать животин — мол, аллергия от шерсти. А на самом деле, если привыкнешь к той же шерсти, от нее уже не аллергия, она уже поддерживает равновесие в организме, зато отними разом ту же шерсть — привычное равновесие нарушится и такая начнется аллергия, что и не снять никакими лекарствами. В лекарствах вообще — химия. И Николай Акимыч разводит свои клеи, свои краски — тоже химия. От всякой химии и аллергия,
Да, Ксана совсем решила встать рано, сделать Филиппу приятное. Полежать еще чуть-чуть и встать. Он только что вошел — слышны шаги в прихожей и Рыженькино цоканье — когтями по паркету. Пришел, пока еще поест, попьет кофе — можно немного полежать. Но когда войдет сюда — чтобы уже встать! Вот удивится. Чтобы не говорил, что она лежит до полдня. Но пока еще поест сам, покормит Рыжу.
Рыжа — хорошая собача. Да все собаченьки хорошие. Но лучше всех был Раскат. Такого Ксана больше не встречала. У хозяев жил в Адлере, у которых Ксана сняла комнату. Годовалый овчар, даже еще не было года, огромный, но еще щенок по повадкам. И такого пса держали на цепи! Да ему же хотелось бегать, ему жизни хотелось! Ксана стала его брать с собой, ходила на дикий пляж, где можно с собаками. Раскат не умел соразмерять свои силы, налетал с разбегу так, что Ксана валилась с ног. А однажды, когда она купалась, Раскат вдруг подымал, что она тонет, и прыгнул не колеблясь с высокого пирса. Да, с ним Ксана ничего не боялась, ходила вечером по самым темным улицам. Удивительное чувство, когда рядом существо, преданное до конца! Да что — существо? Раскат — человек! Люди все были бы такие, как он, — честные, преданные, бесстрашные! Может быть, хозяева и отдали бы ей Раската, но Ксане некуда было его взять: жила она тогда в театральном общежитии. Потом доходили слухи, что Раскат снова на цепи, заниматься с ним некому. Собиралась Ксана опять в Адлер, и до сих пор собирается, но так и не собралась. Да, загубили пса — невниманием, неподвижностью. И все-таки хорошо знать, что есть в Адлере Раскат — преданный до конца…
Ну вот, все-таки Филипп заявился, а Ксана еще не встала. Она хотела встать до его прихода, честно хотела, но так уж получилось, не рассчитала времени. На часы не посмотрела. Да и чего на них смотреть — все равно стоят опять, наверное. Или Ксана забывает их заводить, или портятся.
Филипп вошел мрачный, как всегда, — он же не знает, что она хотела встать, чуть не встала! Вид мрачный, а Ксана не обиделась, ей не до собственных обид, она беспокоится о нем.
— Поел уже?
Он только кивнул досадливо. Даже не кивнул, а как-то вкривь дернул головой. Ну конечно, поел! Это Ксана не может с утра ничего проглотить, а он-то никогда не пропустит завтрака!
— И Рыжу покормил? Снова так же дернул головой.
Ну ясно, можно и не спрашивать. Это хорошо, что он никогда не забывает про животину. Но когда человек захвачен творчеством, он обо всех забывает. И обо всем. Они эгоисты, ни о ком и ни о чем не думают. Близким с такими тяжело. Нет, хорошо, что Филипп не такой. Хотя и хорошо бы, чтобы был он настоящий гений. Ну гений не гений, как Бах, но хоть по современным масштабам. Вроде как Смольников — все признают, что он гений. Ну не как Бах, но все же. И невозможно же представить его с сумкой в очереди. Уж Смольников-то весь в искусстве! Когда-то Ксане показалось, что и Филипп…
— Николай Акимыч сегодня как работает? С утра?
— Ага, в утро.
Вот и сказал наконец первое слово.
Это хорошо, что свекор сегодня работает с утра, хотя лучше бы вечером. Когда его нет дома, большая комната почти что принадлежит Ксане. Потому что когда Николай Акимыч дома, он сидит в большой комнате, возится со своими большими игрушками, Филипп здесь за роялем — а где быть Ксане? На кухне, больше негде. В обществе Антонины Ивановны. Вот и получается, что шестьдесят метров площади, а Ксане кроме как на кухне места нет: Филипп работает, сидеть в комнате — значит, ему мешать; Николай Акимыч начнет строгать и клеить, разведет свою химию — Ксане не выдержать с ее аллергией. И не только в аллергии причина: свекор никогда ничего не говорит ей плохого вслух, но в душе он ее осуждает. Да, осуждает, Ксана чувствует. Неизвестно за что, но осуждает. Может, ему непонятно, как это она в сорок лет на пенсии, — хотя многие простые люди как раз очень уважают балетный труд, даже, можно сказать,
Филипп уселся не за рояль, а за стол. Иногда он пишет ноты без рояля по внутреннему слуху. На фоне окна Филипп выглядел очень четко, графично. Напрасно только он не заботится о своей внешности: ведь приходится иногда выходить на публику, а вид абсолютно неартистический. Вот Смольников всегда выглядит вдохновенно, на улице все женщины оглядываются: и бородка саркастическая, мефистофельская, и волосы как у Листа, до плеч. Зато и музыка такая же острая, контрастная. А Филипп… Начисто выбритый, а его-то маловолевой подбородок особенно бы кстати замаскировать бородой, и стрижка какая-то пионерская — кто не знает, посмотрит — подумает, мелкий служащий. Им скоро со Смольниковым выходить в одном концерте в филармонии — и получится такой контраст!.. Само собой, не в видимости дело, но когда выходит человек с бородкой, с волосами до плеч — сразу видно, что интеллигентный, что талантливый. Даже посмотреть на классиков — ни одного бритого! Ну, может, кроме Моцарта, но у того парик весь завитой.
Все-таки надо было Ксане вставать. Она уже давно собирается, а Филипп этого не чувствует и не ценит. На всякий случай она посмотрела на часы. Половина девятого. А Филипп обычно завтракает в девять. Или почему-то сегодня раньше? Нет, по нему можно устанавливать хронометр. Ксана прижала часы к уху — точно, не тикают. Попробовала покрутить голову — не заведены.
— Сколько сейчас времени на твоих?
— Десять двадцать две.
Во как отчеканил — будто в армии!
— А на моих полдевятого. Я потому и не встаю. Он снова дернул головой — в точности как когда
Ксана спрашивала про завтрак. Додергается — наживет себе такой тик, каким у них в театре мучался Сан Саныч, завтруппой: тикает и тикает головой, будто в шее испорченная пружина.
Сейчас Ксана встанет. Сейчас…
Филипп пересел к роялю. Она уже давно не спит, мог бы свободно усесться за рояль и раньше. Да он и не считается, проснулась Ксана или нет.
Музыка Филиппа иногда Ксане нравится, но не всегда. Мелодии у него обычно понятные даже трогают — это хорошо. Но не хватает остроты какой-то, что ли, — той самой остроты, современности, которой пронизаны все сочинения Смольникова, Святополка Смольникова. Но это если судить по большому счету, как стал выражаться Коля Фадеев, когда его назначили из рядовых балетмейстеров в главные… Вообще-то и надо судить только по большому счету, объективно — но воспринимаешь-то все равно музыку субъективно, все равно каждый по-своему. Вот и получается объективно-субъективно, или, наоборот, субъективно-объективно… Филипп заиграл мелодию, которую Ксана еще не слышала, — сам он говорит не мелодия, а тема, — наверное, только что сочинил. Те мелодии, которые он сочинял раньше, Ксана невольно выслушивала раз по сто или даже по тысяче. Вот и эту, новую, повторил снова, и еще раз — но не доканчивает, обрывает на полутакте. Ужасно действует на нервы его манера снова и снова долбить на рояле одну мелодию — тему то есть, — обрывая на полутакте. Кончил бы наконец! А он все не кончает.
Ксана села. У нее-то нет воли?! Да когда в каждой мышце словно налит свинец, чтобы сесть наконец в постели, нужно больше воли, чем Филиппу дойти пешком докуда-нибудь до ЦПКиО — он иногда гуляет и до ЦПКиО. Да еще мучает и мучает ее своей неоконченной мелодией — ну никак не кончит! Выпить бы скорей чаю. По утрам о еде и думать противно, одно спасение — чай.
В кухне, конечно, сидела Антонина Ивановна. И Вероника Васильевна тоже там оказалась на этот раз — Ксана еще из коридора услышала громкие голоса. У Антонины Ивановны такой резкий голос, что если услышать в первый раз, подумаешь, она с кем-то ругается, а на самом деле просто разговаривает. Ксана расслышала конец фразы:
— …а они и не чешутся! Вот вселят пьяниц каких-нибудь, разведут здесь грязищу и вонищу!
Ксана вошла в кухню, и Антонина Ивановна тотчас обратилась к ней:
— Ксаночка пришла! Доброе утро! А мы тут говорим о комнате Леонида Полуэхтовича. Надо Филиппу хорошенько хлопотать о ней.
Как будто Ксана не хочет, чтобы у них появилась еще одна комната! Но Филипп совершенно не умеет хлопотать. Все же признавать это вслух, тем более за спиной мужа, Ксана не хотела.
— Чего хлопотать, если у него нет права? И так у нас вон какая площадь. Правда, получают некоторые.