У развалин
Шрифт:
Этотъ старикъ былъ мраченъ, раздражителенъ, ему ничмъ нельзя было угодить и, наконецъ, онъ просилъ Петра Дементьевича уйти, оставить его въ поко. Онъ запирался въ своемъ кабинет-спальн, цлый день ничего не лъ и то лежалъ неподвижно на диван, то метался по комнат, какъ голодный зврь въ клтк.
Это старый петербургскій ядъ поднимался со дна души и терзалъ его сердце.
IV
Шатровъ съ начала весны вставалъ очень рано и, выпивъ маленькими глотками стаканъ молока, отправлялся въ садъ, гд и гулялъ часа два, любуясь новыми, проложенными
Нердко, посл такой прогулки, онъ возвращался домой въ самомъ лучшемъ настроеніи духа, съ разыгравшимся аппетитомъ. Но случалось и такъ, что въ самую тихую и пріятную минуту вдругъ являлась, какъ мрачный призракъ, неотвязная мысль: «да зачмъ же, къ чему все это», черезъ десять-пятнадцать лтъ онъ будетъ совсмъ почти старикомъ, если и доживетъ до того времени… а потомъ — недуги, одиночество… для чего же онъ хлопочетъ, для кого, для кого…
Эта мысль, подкравшись не хотла уже уходить — то злобно смялась, то плакала и рыдала.
Такъ было и въ то тихое и безоблачное утро начала іюня, когда онъ, подходя къ своей любимой скамь на высокомъ пригорк, круто спускавшемся къ самой рк, остановился и долго стоялъ неподвижно, глядя прямо передъ собою и ничего не видя, тоскливо прислушиваясь къ немолчному вопросу: «для чего? для кого?»
…Сладко плъ душа соловушка Въ зеленомъ моемъ саду…вдругъ донеслись до его слуха, съ низу, отъ рки, звонкія нотки чистаго, какъ колокольчикъ, женскаго голоса.
Онъ даже вздрогнулъ отъ изумленія и неожиданности.
… Ахъ, та пснь была завтная, Рвала блу грудь тоской…раздалось уже гораздо выше, почти на самомъ краю пригорка, обрисовалась блая женская фигура. Совсмъ молоденькая двушка въ простенькомъ бломъ кисейномъ платьиц присла на скамью и положила возл себя влажную простыню. Затмъ она обернула полотенцемъ свои блокурые мокрые волосы и стала вытирать ихъ, просушивать.
Шатровъ остановился неподвижно и глядлъ.
«Она была необыкновенно красива!.. ея глаза!»… и совсмъ нтъ! она была здоровая, свженькая и пропорціонально сложенная двушка по семнадцатому году, съ оживленнымъ розовымъ лицомъ и ясными, невинными глазами. Все это очень обыкновенно, просто и естественно, и всего этого за глаза довольно, чтобы признать ее истиннымъ перломъ созданія. А въ то безоблачное теплое утро въ чудесномъ саду Шатрова, среди нмого уединенія — конечно, прелестне ея ничего нельзя было себ и представить.
Шатровъ былъ увренъ въ этомъ. Онъ очень хорошо чувствовалъ, что никогда въ жизни не встрчалъ такой красоты, такой граціи и неудержимо манящей прелести. Онъ далъ ей время высушить волосы и заплесть ихъ въ толстую длинную косу. Тогда онъ громко кашлянулъ, чтобы не слишкомъ испугать ее своимъ неожиданнымъ появленіемъ, и медленно приблизился къ скамь. Но, несмотря на принятую имъ предосторожность, онъ все же замтилъ, какъ двушка, услышавъ
Онъ приподнялъ шляпу и привтливо улыбнулся.
— Нтъ, вы врно меня не узнаете, совсмъ забыли, — сказалъ онъ съ какимъ-то невдомымъ ему еще безпокойствомъ и вовсе не такъ, какъ хотлъ сказать, — а я… вдь не могу же ошибиться… вы Соня… то есть Софія Петровна…
— Да, конечно, это я, — робко проговорила двушка, поднимаясь со скамьи и красня еще больше.
— Только… я отлично узнала васъ, Дмитрій Валерьяновичъ, я хорошо васъ помню, тихонько прибавила она, быстро взглянула на Шатрова и опустила глаза.
Она-то, разумется, не могла его не помнить. Его пріздъ сюда, пять съ половиною лтъ тому назадъ, былъ посл смерти ея матери, которой она лишилась на девятомъ году, самымъ крупнымъ событіемъ въ ея жизни. Ея отецъ, Петръ Дементьевичъ сдлался такъ возбужденъ тогда, такъ хлопоталъ, метался.
Весь строй ея дтской жизни былъ почему-то стсненъ, нарушенъ. Отецъ запретилъ ей бгать въ саду, лазить по деревьямъ, забираться въ развалины барскаго дома, — а вдь во всемъ этомъ заключались величайшія ея удовольствія.
Потомъ, въ начал осени, за ней пріхала тетка, увезла ее въ Москву и отдала въ пансіонъ госпожи Данквартъ. Только недавно Соня перестала ненавидть Шатрова какъ злого генія ея жизни: но его образъ навсегда запечатллся въ ея памяти.
Онъ же могъ узнать и назвать ее только только потому, что на-дняхъ Петръ Дементьевичъ говорилъ о скоромъ ея, неизбжномъ прізд и, въ своихъ объясненіяхъ, называлъ ее Соней. Ему смутно припоминалась какая-то блокурая двочка съ косичкой и въ короткихъ платьяхъ, изъ которыхъ она, очевидно, черезчуръ быстро выростала. А вотъ теперь передъ нимъ это чудо природы, убивающее своей прелестью всю красоту лтняго утра!..
Онъ просилъ ее не уходить, прислъ рядомъ съ нею и, побдивъ ея смущеніе своею простотою, мало-по-малу заставилъ ее разговориться. Она объяснила ему своимъ пвучимъ голосомъ, что «папенька» вс эти пять лтъ ни за что не хотлъ ее брать на лтнія вакаціи въ Нагорное и что лтомъ она всегда жила съ «тетенькой» на дач подъ Москвою. Она отлично знала, что причиною этого былъ Шатровъ или, врне, боязнь «папеньки» досадить нелюдиму присутствіемъ двочки; но она, конечно, объ этомъ не проговорилась. Она объясняла дальше; что бдная «тетенька» скончалась прошлою осенью, а потому, посл экзаменовъ, ей некуда было дваться какъ только въ Нагорное.
И вотъ «папенька» прислалъ за ней въ Москву, къ госпож Данквартъ, ключницу Акулину Семеновну, и он благополучію пріхали вчера до солнечнаго заката.
Ничего новаго не сказала она Шатрову, такъ его память внезапно просвтлла, и оказалось, что онъ помнитъ каждое слово, произнесенное Петромъ Дементьичемъ о Сон, хотя тогда и слушалъ его разсянно, слушалъ и но слышалъ. А теперь вдругъ вспомнилъ се, будто это были самыя важныя, самыя нужныя ему свднія.
Мало того, ему хотлось бы, чтобы она по десяти, по двадцати разъ повторяла одно и тоже, — и о «папеньк», и о «бдной тетеньк», и о госпож Данквартъ, и о ключниц Акулин Семеновн — только бы она говорила, только бы слушать ея голосъ, глядть на нее и дышать рядомъ съ ней. Отъ нея вяло такой свжестью, такой молодостью, такимъ очарованіемъ…