У развалин
Шрифт:
А она вдругъ совсмъ смутилась… Она должна просить у него прощенія. Вопреки строгимъ наставленіямъ «папеньки», она сегодня, поднявшись чуть свтъ, не утерпла и со всхъ ногъ кинулась, въ садъ, обжала его, поразилась происшедшей въ немъ перемной. А потомъ, какъ увидла рку, такъ совсмъ сошла съ ума отъ радости, побжала домой за простыней и на своемъ любимомъ, завтномъ мстечк выкупалась, какъ бывало купалась въ старину, давно-давно, ужасно давно, до его прізда въ Нагорное.
Онъ взялъ ея маленькія ручки, еще свжія отъ купанья, заглянулъ ей въ глаза такъ нжно и ласково, какъ до сихъ поръ не умлъ глядть —
— Завтра начинается постройка большой хорошей купальни! — объявилъ онъ.
Она глядла на него теперь во вс глаза — и ничего не понимала: онъ ли это? вдь тотъ Шатровъ, «злой геній ея жизни», она отлично его помнитъ, — онъ былъ такой сердитый, непріятный, злой и противный, а этотъ, нтъ, это не онъ, не онъ совсмъ! ласковый, добрый, милый… а красивый-то какой! какіе глаза! какая улыбка!..
Ей стало хорошо, робость ея исчезла.
Онъ повелъ ее въ цвтники, потомъ въ оранжереи, все ей показывалъ, объяснялъ, хвастался передъ нею своими новинками.
Такъ засталъ ихъ Петръ Дементьевичъ, даже покраснлъ весь отъ смущенія и сердито взглянулъ на дочь.
— Дмитрій Валерьяновичъ, простите Бога ради эту глупую двчонку… и какъ она сюда попала?!.
— Я попросилъ Софію Петровну, — весело отвтилъ Шатровъ, — захотлъ похвастаться зачатками тхъ персиковъ и сливъ, которыми мы будемъ лакомиться въ конц лта… Вы вотъ врно почивать до сихъ поръ изволили, Петръ Дементьевичъ, а мы тмъ временемъ съ Софьей Петровной ужъ и подружиться успли…
— Вдь мы друзья, не правда ли? — обратился онъ къ Сон.
— Друзья! — крикнула она и засмялась звонкимъ, почти еще дтскимъ смхомъ.
Управляющій стоялъ совсмъ растерянный. Онъ не узнавалъ ни своей робкой, скромной двочки, ни своего отшельника-принципала.
V
Такимъ образомъ неудачи и борьба долгихъ и лучшихъ лтъ жизни, тоска и муки подавленныхъ, напрасно рвавшихся на просторъ, силъ и способностей, тяжкое горе сердца, оскорбленнаго несправедливостью судьбы и людей, мрачное и упорное отчужденіе отъ общества, — все, все столь роковое и серьезное, — разршилось шестнадцатилтней дочкой управляющаго, наивной, невдомо что общавшей пансіонеркой. Иначе оно не могло быть, да и что на свт можетъ быть боле роковымъ и серьезнымъ, какъ не встрча съ «жизнью» именно тогда, когда человкъ чувствуетъ, что ни внутри его, ни извн уже нтъ никакой жизни…
До сихъ поръ, до сорокапятилтняго возраста, Шатровъ не зналъ страстной любви и считалъ себя на нее неспособнымъ. У него бывали, маленькія увлеченія, но ни одно изъ нихъ не задло его за живое, ни на минуту не отвлекло его отъ той борьбы, въ которую онъ клалъ всего себя. А похоронившнсь въ Нагорномъ, онъ никогда даже и не думалъ о женщинахъ, благо ихъ и на глазахъ-то не было.
Но природа, о которой онъ забывалъ среди своего исключительнаго существованія, очевидно, все же сторожила его и поймала въ первую подходящую минуту. Прошло нсколько дней посл его встрчи съ Соней — и если-бы онъ могъ длать какія бы то ни было наблюденія, — онъ совсмъ бы не узналъ себя, какъ не узнавалъ его Петръ Дементьичъ.
У него будто исчезла память, онъ будто никогда и не страдалъ. Онъ былъ веселъ, бодръ и всюду и во всемъ находилъ
А она такъ и прильнула къ Шатрову; она непринужденно болтала ему все, что приходило ей въ голову, пла ему своимъ еще не развившимся голосомъ, забиралась даже въ его развалины а рылась тамъ въ его книгахъ. Они гуляли часами по аллеямъ сада, — и оба не замчали времени, не чувствовали усталости.
Къ концу іюля, видя, что ихъ ничмъ не разольешь, и притомъ не разъ замтя слишкомъ пристальный взглядъ Софрона, обращенный на Сошо, Петръ Дементьичъ понемногу сталъ смущаться и нашелъ нужнымъ нсколько разъ выразить Шатрову, что онъ уже черезчуръ балуетъ его дочку. Тотъ ничего не понялъ и «баловства» продолжались.
Скоро Шатровъ окончательно пересталъ сознавать, что Сон шестнадцать лтъ, а ему уже сорокъ шестой годъ. Онъ не смотрлъ на нее какъ на полу-ребенка, не думалъ о томъ, что она и понятія не иметъ о жизни. До сихъ поръ онъ былъ скрытнымъ, замкнутымъ въ себ человкомъ. Онъ никому никогда не открывалъ свою душу, не жаловался, таилъ про себя свое горе, свои чувства. Ни у кого не просилъ онъ участія.
Теперь онъ началъ испытывать, и съ каждымъ днемъ все сильне и сильне, непреодолимую потребность передать живому и сочувствующему ему существу печальную тайну своей жизни. Теперь она давила его какъ никогда — эта старая, истерзавшая его тайна. У него было одно только живое, сочувствовавшее ему существо — Соня, и въ часы долгихъ прогулокъ по аллеямъ онъ, мало по малу, разсказалъ ей все, безъ малйшей утайки.
У неопытной, наивной двочки хватило и чувства, и разсудка выслушать его съ настоящимъ интересомъ и понять его. Во время своей исповди, продолжавшейся нсколько дней, онъ не разъ съ наслажденіемъ и сильнымъ трепетомъ видлъ, какъ ея большіе, широко открытые глаза наполнялись слезами, какъ румянецъ волненіемъ покрывалъ ея щеки.
Она принимала его тайну какъ довряемую ей святыню и гордилась такимъ довріемъ. Она теперь и во сн каждую ночь видла Шатрова, была вся полна имъ.
— Я никогда не могла подумать, что люди такіе дурные! — повторяла она, — если они васъ, «васъ» такъ обидли — я ихъ ненавижу!
Но все же, въ конц концовъ, ея хоть и шестнадцатилтняя голова подсказала ей то, до чего Шатровъ самъ никогда не могъ додуматься.
— Только вы напрасно считаете себя ужъ такимъ несчастнымъ, Дмитрій Валерьяновичъ! — воскликнула она какъ-то, — отъ большого-то несчастья васъ Богъ избавилъ… Когда вы ушли отъ всхъ несправедливыхъ людей — вамъ было куда уйти, въ ваше Нагорное, вы такъ богаты, у васъ все есть… захотите чего-нибудь — и все достанете! А вотъ еслибы вы должны были уйти и у васъ ничего бы, какъ есть ничего бы не было, если бы вы были совсмъ, совсмъ бдный… вотъ тогда бы это было ужъ несчастье!