У стен Ленинграда
Шрифт:
В памяти оживали дни нашего отступления… Вспомнилась та старушка с белокурой внучкой, которых я встретил среди беженцев на пути к фронту после первого ранения. Где-то они теперь?..
На пути от Красного Села до Ропши мы не встретили ни одного мирного жителя. Улицы Ропши были завалены кирпичом, бревнами. Пришлось пробираться через развалины, перелезать через разбитые и сгоревшие танки, самоходки, транспортеры, перебегать пепелища домов, которые еще дымились. Выйдя за город, мы свободно вздохнули.
Миновав совхоз «Глухово», мы вошли в полосу обстрела вражеской артиллерии.
Первая ночь в еловом шалаше. Первый солдатский костер на освобожденной земле… Каждому из товарищей хотелось бросить в этот костер хотя бы тоненький сухой прутик или еловую шишку и согреть окоченевшие на морозе руки. А сколько воспоминаний о мирных днях вызвал у солдат этот маленький костер! Сидя у огня, я смотрел на лица товарищей. Они были задумчивы и грустны. Судя по себе, я чувствовал, что их думы разлетались, как искры этого костра, по родным местам. Мне припомнилась близкая моему сердцу Белоруссия. Где теперь мать? Где она, родная старушка? Вспомнилось далекое и одновременно близкое детство, когда парни и девушки в ночь на Ивана Купала водили хороводы вокруг вот такого же ночного костра. Сколько в такую мирную ночь говорилось нежных слов о любви, о дружбе… Я вспомнил сутулого седого человека возле пруда с удочкой, который предлагал нам свой улов: зеркальных карпов на уху. Жив ли он?
На фронтовой дороге у этого первого костра на освобожденной земле мы, задумавшись, словно стали глухими — не слышали близких разрывов снарядов. Бойцы, думая каждый о своем, молча чистили оружие, писали письма на родину, кипятили чай, мешали ложками в котелках кашу.
— Сережа, слышишь? Собака лает! — обрадовался Гаврила.
— Ложись-ка ты спать, а то, чего доброго, в твоей ромовой башке еще и кочеты запоют.
— Вот сальце поджарю, каши поем и бухнусь до утра. Хочешь, дам ложечку?
— Ребята, кому из вас довелось в дни нашего отступления проходить по этим местам? — спросил сержант Базанов, глядя неморгающими глазами на костер.
— А что? — поинтересовалась Строева.
— Могила брата где-то поблизости от станции Волосово. Товарищ его мне об этом писал.
Слова Базанова напомнили о многом: сколько еще могил боевых товарищей и родных топчут сапоги гитлеровских оккупантов!..
Зина промолчала. Найденов, обхватив руками согнутые колени, глубоко вздохнул. Товарищи молча один за другим, положив ладонь под голову, ложились спать, и скоро еловый шалаш наполнился здоровым похрапыванием спящих людей.
По шоссе шли танки, самоходки, вслед за ними, пофыркивая моторами, мчались автомашины. Шалаш вздрагивал и качался, когда проезжали мимо тяжелые танки… Угол палатки приподнялся, в шалаш просунулась голова. Я увидел красное от мороза лицо с черными глазами, которые озабоченно осматривали нас.
— Кто из вас снайперы Пилюшин и Строева? — раздался голос.
— Я Пилюшин, а что?
— Командир батальона вас срочно вызывает.
Штаб батальона расположился на опушке леса. Возле штабной палатки, раскинутой на снегу, толпились связные командиров рот, телефонисты, автоматчики; на волокушах стояли два станковых
На рассвете двадцать четвертого января повалил хлопьями снег, да такой густой, что в двадцати метрах ничего не было видно. Отдан приказ строиться. Бойцы и командиры выходили из шалашей, ежась от холода, строились поротно, а через десять минут уже шагали по проселочной дороге в сторону Местанова. Слева, в направлении Каськова, слышались орудийные выстрелы.
Батальон майора Круглова шел в авангарде полка. Строева нагнала меня и подала новенький трофейный маскировочный костюм:
— Я взяла у старшины, а то наши порвались.
— Сергея видела?
— Видела, он обещал прийти.
Навстречу нам шла группа пленных под конвоем двух советских автоматчиков.
— Ребята, где вы их прихватили? — спросил кто-то.
— У Каськова. Только это не немцы, а мадьяры. До главных еще не добрались, они прикрывают свое отступление венграми и румынами.
Батальон подошел к лесу и остановился. Вперед ушли разведчики. Самое страшное на войне — это засада: вот-вот наткнешься на нее. По лесу шли с оружием наготове. На опушке, будто тень, замелькал между деревьями человек в штатском и скрылся в ельнике. Круглов поднял руку. Батальон быстро сошел с дороги, изготовился к бою в ожидании нападения противника.
— Иосиф, это не партизаны? — спросила Строева.
— Не знаю, Зина.
— Партизанам от нас незачем прятаться, — вмешался в наш разговор незнакомый автоматчик.
— Не надо гадать, разведчики все выяснят, — ответил его сосед, держа наготове автомат.
Вдруг мы увидели, как, спотыкаясь, пробежала через прогалину старая женщина, а за ней мальчуган лег двенадцати — четырнадцати. Они остановились на обочине дороги и радостными глазами смотрели на советских бойцов. Женщина, тяжело дыша, прижимала руки к груди, улыбалась. По ее бледному исхудалому лицу катились слезы. Она не вытирала их. Рядом с ней стоял мальчуган; горящими глазенками осматривал он проходивших мимо бойцов.
Вдруг женщина, словно вспомнив что-то очень важное, взмахнула руками и, прижав их к груди, громко закричала:
— Сыночки! Родненькие! Не ходите по этой дороге, по ней давеча немцы что-то набросали!
Мальчуган с решительным видом подошел к майору Круглову и тонким голоском заговорил:
— Это фашисты мины понаставили. Я сам видел. Ночью я высыпал ведро золы на том месте, где они начали минировать.
Круглов дружески положил руку на плечо мальчику:
— Тебя, бесстрашный, как звать?
— Шура.
— Скажи, Шура, немцев в деревне много?
— Больше сотни будет, у них там две пушки и много пулеметов «гачкис».
— А ты, Шурик, не посоветуешь, как нам незамеченными поближе к деревне подобраться?
— Идемте, я проведу.
— Нет, дружище, ты расскажи, а мы сами дорогу найдем.
Мальчик, почувствовав, что с ним, как со взрослым, советуется командир, оживился, повеселел. Он шмыгнул носом, глазенки радостно заблестели. Энергично сдвинув старенькую шапчонку на затылок, сказал: