У стен Ленинграда
Шрифт:
— Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.
Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.
Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул «лимонку» и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.
К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.
С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.
Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы
На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.
Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.
— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.
Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.
Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.
Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.
Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».
Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:
— Ты где пропадал?
Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.
— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.
— Будешь хмурый…
Акимов вдруг засмеялся:
— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…
— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.
— Как «что»? Рта открыть не
Решающее сражение
С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.
Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.
Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.
У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.
Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.
— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!
— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.
— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?
— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…
— Неужели перерезали? — посуровел Ершов.
— Да, перерезали. Это точно.
— А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?
— Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.
Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!
После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.
Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы.
— Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?