У ступеней трона
Шрифт:
Василий Григорьевич, сам не зная почему, покраснел еще сильнее и, чтобы скрыть свое смущение, быстро заговорил, обращаясь к Лихареву:
— А ведь я только что у вас был.
Лихарев вопросительно поглядел на него.
— Какое-нибудь дело есть? — спросил он.
— Да, есть.
— Может, я вам мешаю, господа? — задал вопрос Левашев.
— О нет, нет, нисколько, — отозвался Баскаков. — Я буду даже очень рад, если и вы, Дмитрий Петрович, окажете мне ту же услугу, какую я хочу просить у Антона Петровича.
— Понимаю! — улыбнулся
Василий Григорьевич развел руками.
— Да явился ко мне один господин, ни с того ни с сего нанес мне оскорбление, и я хочу вас просить быть моими секундантами.
Левашев удивленно расширил глаза.
— Да кто же господин этот? Незнакомый вам?
— До сегодняшнего дня я никогда его не видал.
— Так с какой же стати он к вам привязался?
По губам Баскакова пробежала легкая усмешка.
— Да ему, видите, не нравится, что я живу в Петербурге, ему хотелось бы, чтоб я был отсюда как можно дальше. Ну, а так как я пока не имею никакого намерения уезжать отсюда, то мы об этом заспорили, и этот спор и приходится разрешать с оружием в руках.
Лихарев зорко поглядел на молодого человека, улыбнулся в свою очередь и спросил:
— А как фамилия этого человека, которому не нравится, что вы живете в Петербурге?
— Граф Александр Иванович Головкин.
Улыбка, появившаяся на лице Лихарева, расплылась еще шире. Он встал с кресла, на котором сидел, подошел к Баскакову и, нагнувшись к нему, шепнул:
— А хотите, сударь, я вам скажу имя вашей красавицы? Ее зовут княгиня Трубецкая.
Василий Григорьевич вздрогнул и испуганно поглядел на него.
— Откуда же это вы узнали?
Антон Петрович покачал головой и рассмеялся.
— Туг большого секрета быть не может, — опять зашептал он. — Головкина считали женихом княгини, и, следовательно, если вы деретесь с ним, то, конечно, только из-за Трубецкой — в этом никакого секрета быть не может. Ведь правда?
Баскаков молча кивнул головой.
— Так, значит, ехать к графу? — вслух спросил Антон Петрович.
— Да, я был бы очень рад, если вы согласитесь исполнить мою просьбу.
— Конечно, исполним, с удовольствием! Ты, Митя, понятно, не прочь?
— Напротив, я очень рад услужить Василию Григорьевичу, — откликнулся Левашев.
— Ну, так, значит, завтра мы и поедем к его сиятельству. А какие условия дуэли?
Баскаков пожал плечами.
— Как вызванный мною, он имеет право на выбор оружия, следовательно, об этом разговаривать нечего. Что же до общих условий, то у меня к нему нет слишком большой злобы, и поэтому я сам лично согласен драться только до первой крови.
— Ну, так и исполать вам! — проговорил Лихарев. — Значит, Митя, так и сделаем; ты заезжай ко мне утречком, мы вместе и отправимся.
Баскаков пожал руки молодых людей, а через несколько секунд за дверью послышались легкие шаги, и в комнату, точно птичка, впорхнула молодая девушка, которую ему так страстно
— Разве вы незнакомы? — спросил Левашев. — Ты же его видела, сестренка.
Молодая девушка пригляделась к Баскакову и дружеским жестом протянула ему руку.
— Здравствуйте! Узнала! — воскликнула она. — Это — вы, убийца моего брата, из-за которого несчастный Митя чуть не отправился на тот свет? — и она даже нахмурила брови, все лицо ее как будто стало мрачным; но через секунду она уже звонко хохотала, и Баскаков, любуясь ее веселым, оживленным лицом, чувствовал, как симпатия к этой милой девушке все полнее и полнее захватывает его сердце.
— Я, может быть, вам помешала? — спросила Маня. — Впрочем, — быстро добавила она, — если и помешала, извиняться не стану и уходить отсюда не намерена. Вы, сударь, еще незнакомы с моими капризами, — улыбаясь, обратилась она к Баскакову, — так довожу до вашего сведения, что я страшно капризна, что в доме все пляшут по моей дудке и прежде всех Дмитрий Петрович. Не так ли, Митенька? — и с звонким смехом она подбежала к Левашеву, обхватила его руками и закружилась с ним.
— Будет, Маня, будет! — взмолился тот. — Этак, пожалуй, и до обморока докружиться можно. Ты лучше скажи, улегся дядя или нет?
— Папочка-то? Конечно, улегся! Ведь это вы только такие полуночники; десять часов, а вы все еще сидите. Папочка, как только десять часов, сейчас же в постель. Ну-с, Дмитрий Петрович, спит ли папочка или нет, это до вас не касается. Вы лучше скажите, хотите чаю или нет? Я уже велела собирать на стол.
— Ну, конечно, хотим! — отозвался Лихарев. — Я только вот сейчас сидел и говорил: «Хорошо бы было, кабы Манечка догадалась нас чайком угостить, я ведь знал, что вы у нас умница».
Лицо молодой девушки покрылось яркой краской.
— Антон Петрович! — воскликнула она. — Вы как меня сейчас назвали?
— Как? Как вас поп окрестил — Манечкой.
— А кто же вам, милостивый государь, — состроив серьезную мину, заговорила девушка, — дал право называть меня Манечкой? Что я вам, сестра, подруга, жена?
При последних словах на смуглом лице Лихарева, постоянно бледном и редко покрывавшемся румянцем, показались багровые пятна. Он как-то смущенно улыбнулся и и, разводя руками, ответил:
— Ни то, ни другое, ни третье, хотя третьим я бы с удовольствием вас назвал.
В глазах Мани вспыхнули лукавые огоньки, а на губах зазмеилась улыбка.
— Ого, — воскликнула она, — скажите пожалуйста! Я и не знала, что вы в меня влюблены. Только не на радость вам было бы, если бы я вашей женой стала, — едва сдерживаясь от душившего ее смеха, продолжала молодая девушка.
— Почему же не на радость? — багровея еще больше, спросил Антон Петрович.
— А потому, что я избалована и слишком капризна. Я бы вам всю жизнь отравила.