У ступеней трона
Шрифт:
— Скажите, — спросил он самым невинным тоном, — вы это говорите от себя или действуя тоже по чьему-нибудь приказанию?
— А вам это не все равно?
— Представьте себе, не все равно. И вот что: будем играть в открытую. Предположим, я соглашусь уехать из Петербурга, но, согласившись уехать из Петербурга, разве я не могу вернуться сюда через неделю или через две? Думаю, что мое возвращение не входит в ваши расчеты.
Глаза Барсукова точно сузились, из них как бы сверкнула молния.
— Конечно, не входит. Если вы хотите знать все, я должен буду вам поставить еще и другое непременное
— Но ком еще? — переспросил Баскаков и сам же «быстро добавил: — И о княгине Анне Николаевне Трубецкой, не так ли? Вы это хотите сказать? Я мешаю, очевидно, одному из ее поклонников, которому перешел дорогу? Будьте же откровенны, любезный, вы видите, что я насквозь вижу ваши карты.
Барсуков вспыхнул и немного дрожащим голосом ответил:
— Вы угадали.
Лицо Баскакова приняло презрительное выражение.
— Тем лучше! Значит, вы предлагаете мне за свободу забыть о Петербурге и о Трубецкой — не так ли?
— Да, — кивнув головой, подтвердил Барсуков.
— А если я не соглашусь на это?
— В таком случае вам придется забыть о ней, сидя в этом каземате. Я, как видите, предоставляю вам свободный выбор.
— Я это вижу и уже выбрал, — холодно отозвался Василий Григорьевич.
— И именно что же? — вдруг загоревшимся взглядом впиваясь в лицо своего собеседника, спросил клеврет Головкина.
— Я предпочитаю остаться здесь, в этом каземате.
Этого ответа Барсуков не ожидал. Он досадливо пожал плечами и воскликнул:
— Как хотите! Я не вправе насиловать вашу волю, — и, круто повернувшись, он вышел из каземата; дверь за ним захлопнулась, и до слуха Баскакова донеслось лязганье тяжелого запора.
VI
Старый знакомый
Выйдя из каземата, Барсуков досадливо повел плечами и даже топнул ногой. Несговорчивость Василия Григорьевича разрушала все его планы.
— Ох, молодчик! — прошептал он. — Попадись ты в мои лапы немного раньше, ты бы у меня запел по-иному…
Да, захвати он Баскакова в бироновские времена — было бы совсем иное дело. Тогда он сумел бы вынудить узника не только согласиться на отъезд из столицы, но мог бы сплавить его таким образом, что он уж никогда бы не встретился на дороге графа Головкина. Легкий допрос с пристрастием, хорошая встряска на дыбе — и вместо Василия Григорьевича Баскакова осталось бы только одно воспоминание в виде записи в книгах тайной канцелярии да трупа, который ночью отвезли бы на кладбище у церкви Сампсония Странноприимца.
Теперь не то. Правительница слишком мягкосердечна и не желает омрачать свое царствование кровавым продолжением бироновской тирании. На другой же день после ареста Бирона она призвала генерал-аншефа Ушакова, грозного начальника страшной тайной канцелярии, и категорически заявила ему, что желает уничтожить не только тайную канцелярию, но и самую память о ней. Когда же Ушаков возразил, что этого сделать сразу нельзя, что в его ведении находятся многие арестанты, судьба которых еще не решена, а
— Хорошо! Заканчивайте эти дела, но помните: без пыток, без крови и без безвестного отсутствия…
Ушакову оставалось только принять к сведению так категорически выраженное желание правительницы — и понятно, что и он сам, и его клевреты вроде Барсукова, связанные теперь по рукам, должны были умерить свою кровожадность.
Впрочем, Барсуков еще не терял надежды. У него было в руках средство избавиться от непокорного арестанта. Правда, его нельзя было слишком неосторожно встряхнуть на дыбе, но можно было «забыть» в каземате. Пока его знакомые и друзья, если у него такие есть, дознаются, где он находится, пройдет довольно времени, чтобы сделать его безвредным. Стоит только не покормить его несколько дней — и графу Головкину нечего будет бояться соперника. Это немножко, конечно, опасно, принимая во внимание уничтожение тайной канцелярии, но Барсукову не верилось в это уничтожение. Сгоряча правительница могла выразить такое желание, но вряд ли она будет настаивать на нем, раз ей сумеют доказать, что тайная канцелярия необходима, что она заботится об ее личной безопасности.
А доказать это совсем не трудно.
Что заговор в пользу цесаревны Елизаветы существовал — Барсуков это знал наверное; не сомневался он, что этот заговор существует и до сих пор. Значит, стоило только напугать этим правительницу — и тайная канцелярия могла рассчитывать на очень долгое существование.
Андрей Иванович Ушаков это прекрасно понимал. Недаром он недавно призвал его, Барсукова, к себе и спросил:
— Ну, что, Барсучок, не хотишь снова поохотиться за елисаветинцами?
— С удовольствием, ваше превосходительство, — отозвался достойный клеврет страшного начальника тайной канцелярии.
— Только помни, — продолжал Андрей Иванович, — охотиться нужно наверняка… промаха не давать. Коли мы с тобой эту музыку устроим да представим ее императорскому высочеству списочек цесаревниных пособников с обозначением, какой они камуфлет затевают, — совсем иная статья будет. И еще помни, тут ты не ради награды стараться должен, а ради собственной шкуры. Потому — закроют тайную канцелярию — и тебе капут… У тебя, чай, столько приятелей, что тебе и часу тогда прожить не придется…
Барсуков вполне сознавал справедливость этих слов и теперь предпринимал «охоту на елисаветинцев» действительно ради спасения собственной шкуры. Кроме того, если он «не знал наверняка, то чутьем угадывал, что елисаветинцы притихли только на время, но не оставили своего замысла. Слишком много выгод обещал им новый переворот, чтоб они отказались от давно обдуманного плана.
«Нет, мы еще не совсем пропали, — думал он теперь, стоя у дверей каземата, куда запер Баскакова. — Так ли, этак ли, а мне бояться нечего..; На моей улице будет праздник… А ты, дружок, — прошептал он вслух, обращаясь к Баскакову, — ты не будешь больше мешать Головкину… Я имею полное право о тебе забыть. У меня теперь слишком много дела, чтоб помнить о всяком арестанте!» — и, завернувшись в меховой плащ и надвинув на глаза шапку, он торопливым шагом направился к выходу из коридора.