У ступеней трона
Шрифт:
«Должно быть, такой же негодяй, как и эта лиса! — подумалось ему. — Недаром Господь ему такой же голос дал… Ну его в болото! Пусть себе сидит на здоровье!»
Но узник, не слыша ответа, снова забарабанил кулаками. Это обозлило Милошева.
— Какого дьявола вы стучите! — резко крикнул он. — Коли попали сюда, так и сидите. По правилам, стучать да дебоширить здесь не полагается.
— А по каким это правилам, — откликнулся арестант, — полагается хватать неповинных людей? Чай, мы ноне не при Бироне живем.
Фраза заинтересовала преображенца; он снова прильнул к двери
— А давно ли вас сюда запрятали?
— Я чаю, вы про то знаете.
Милошев нетерпеливо повел плечами.
— Кабы знал, так не спрашивал.
— Вот те на! — и в голосе арестанта послышалось неподдельное изумление. — При тайной канцелярии состоит, а что в оной творится, того не знает.
— Потому и не ведаю, — раздраженно отозвался преображенец, — что при канцелярии не состою.
— Так кто же вы такой?
— Караульный офицер…
— От какого полка?
— Преображенского…
— Вот как! — послышалось на этот раз радостное восклицание узника. — Слава Тебе, Создатель… А как, сударь, ваша фамилия?
Милошев на секунду задумался. Сказать или не сказать? Но тотчас же он решил, что сказать можно, что от этого для него ничего дурного не будет, и он после небольшого молчания ответил:
— Могу и фамилию сказать… Поручик Милошев.
Но каково же было его изумление, когда раздалось восклицание узника:
— Милуша! Вот так оказия!
Так Милошева называли только близкие знакомые; и, весь трепеща от любопытства, он воскликнул:
— Да кто ж вы, сударь, такой?!
И преображенец вздрогнул от удивления, почти ужаса, когда раздался ответ арестанта:
— Кто я-то?! Ведомый вам человек! Василий Баскаков.
VII
Два друга
Выйдя из помещения тайной канцелярии на улицу, Барсуков остановился в раздумье. По-настоящему нужно было бы отправиться теперь к графу Головкину и рассказать ему о неудачном разговоре с его соперником, а также получить дальнейшие инструкции. Но затем он передумал.
«Не к чему мне к его сиятельству ходить, — решил он мысленно, рассеянно поглядывая на суетливо проходивших мимо него прохожих. — Птичка сидит в клетке — и моя забота только ее не выпускать. А графу больше ничего не надо. Да и не о том мне теперь думать нужно, другое дело — куда поважнее есть».
Тут Барсукову вспомнился его разговор с преображенцем, и злая улыбка подняла утлы его губ.
«Ишь как напустился! — подумалось ему. — Знаю я, что у всех у вас тайная канцелярия на глазу бельмом сидит. И Андрея Иваныча, и всех нас вы, дай только волю, в ложке воды утопите. Молокосос, а туда же: «Тайная канцелярия не нужна, переворот прозевала…» Я-то не прозевал; ведал я, что готовится, да Андрей Иваныч маху дал… Ну, а ноне мы маху уж не дадим… Тут дело о собственной шкуре идет… Чую я, что елизаветинцы только минутки удобной выжидают… Вот мы теперь за ними и проследим, и изловим… Мое-то обличье им уж ведомо, так у меня на сей случай человечек один припасен. И парень дошлый, и никому из елизаветинцев не ведом… Нет, государи мои, не на того напали. Дай срок, будет на моей улице праздник.
Мимо проезжал извозчик. Барсуков махнул ему рукой, когда тот остановил свою мохнатую лошаденку, уселся в его сани и приказал везти себя за Неву, на Петербургскую сторону. И всю дорогу, пока обтрепанная чухонская лошаденка мелкой рысцой тащила санки через широкое полотно Невы, а затем пустырями Петербургской стороны, Барсуков не мог оторваться от своих дум, от своих планов и надежд.
Повинуясь энергичному толчку своего седока, извозчик остановил лошаденку у одной из хибарок, глядевших маленькими оконцами прямо в поле. В петровские времена здесь была плотничья слобода, а теперь эти хибарки, заброшенные на конец Петербургской стороны, почти на самую окраину тянувшихся отсюда целой цепью болот, сдавались внаймы и служили жильем столичной бедноте.
Приказав извозчику дожидаться, Барсуков храбро шагнул в сугроб, загораживавший вход в низенькую калитку, провалился почти до колен в снег, толкнул калитку и очутился на маленьком дворе, таком же пустынном, как и вся эта заброшенная окраина. Перешагнув порог, он огляделся, точно соображая, сюда ли он попал, и затем крупным, торопливым шагом направился в сторону крылечка. Но не успел он дойти до него, как дверь, обитая почерневшей, полусгнившей рогожей, отворилась, и в облаке пара, вырвавшегося на морозный воздух, показалась миловидная женская головка, освещенная большими синими глазами, теперь сурово и недружелюбно глядевшими из-под густых, насупленных бровей на гостя.
Но если девушке, глядевшей теперь на ушаковского послуха, была неприятна встреча с ним, то Барсуков, наоборот, совершенно преобразился, встретившись взглядом с этими синими глазами, такими теперь сердитыми. Морщины на его лбу разгладились, глаза засветились неподдельной лаской, а на губах задрожала приветливая улыбка.
— Здравствуйте, Катенька, — проговорил он, быстро взбегая на крылечко и протягивая руку.
Но девушка или не заметила, или не хотела заметить его протянутой руки.
— Кажется, я не родня вам, чтоб вы меня Катенькой называли, — отозвалась девушка зазвеневшим, как перетянутая струна, голосом. — Вы это зачем к нам пожаловали? — продолжала она явно враждебным тоном.
Барсуков весело усмехнулся.
— Коли пожаловал — значит, дело есть.
— Ну, если ко мне — так у нас с вами никаких дел быть не может.
— Вот как! Нечего сказать, приветливо вы, Катерина Яковлевна, гостей встречаете!
На губах девушки появилась пренебрежительная усмешка.
— По гостю и почет, — ответила она. — Иного гостя в красный угол сажаем, иного со двора метлой провожаем.
Как ни обидны были эти слова, как ни ядовит был тон, Барсуков, донельзя вспыльчивый и себялюбивый, не обиделся на свою собеседницу. Веселой улыбкой ответив на это последнее оскорбление, он проговорил:
— Так мы с вами, Катенька, все еще враги?
Хорошенькое личико девушки, побелевшее на морозе, вспыхнуло ярким румянцем гнева.
— Враги! — воскликнула она. — Ничуть. Враждовать можно с тем, кого’можно уважать, а вас я только презираю…