У ступеней трона
Шрифт:
Прошло несколько месяцев. Промелькнули короткие весенние дни, которые в Петербурге удивительно похожи на осень, пробежало лето, обиловавшее дождями, и снова наступила сырая осенняя пора.
При дворе в течение этого времени произошло мало перемен, если не считать того, что как раньше потерял значение граф Миних, так теперь терял значение Остерман. Хитрый царедворец, переживавший четвертого, государя, снова целые дни стонал, сидя в кресле перед камином своего мрачного кабинета, снова глубже надвинул на глаза зеленый зонтик, снова жаловался, что мучительные припадки подагры скоро сведут его в могилу. Это было
Впрочем, если к нему охладела правительница, то ее супруг оставался с ним в прежней дружбе. Их связывала общность положения; они оба были забыты Анной Леопольдовной, которая, будучи увлечена Линаром, забыла и о государстве, и о муже, и о своей собственной безопасности. А невзгода была близко. Родовитая знать и все, на кого она могла бы опереться в минуты несчастья, отстранились от нее. В Петербурге было неспокойно. Ка границе Финляндии стояло шведское войско, грозившее вторгнуться в русские пределы, и хотя война со Швецией и началась счастливо, хотя шведы и были разбиты при Вильманстранде, но за будущее поручиться было нельзя.
Но Анна Леопольдовна об этом не задумывалась. Она была счастлива, видя Линара каждый день, слушая его звучный, красивый голос. Вся жизнь казалась ей каким-то очаровательным сном — и она очнулась от этого сна только тогда, когда Линар объявил ей, что должен на время покинуть Петербург, что ему необходимо съездить в Дрезден, окончательно порвать свои сношения с польским двором и вернуться в северную столицу свободным и независимым.
Принцесса знала, что он ее не обманывает, что он снова вернется, вернется не потому только, что любит ее, но потому, что в новом отечестве он может занять неимоверно высокое положение, какого никогда не даст ему дрезденский двор, — и, зная все это, Анна Леопольдовна не могла отделаться от мрачного предчувствия, сжимавшего ее сердце. Ей казалось, что теперь все кончено, что светлые дни ее жизни прошли безвозвратно, что они видятся с Линаром в последний раз.
Накануне отъезда графа Линара Анна Леопольдовна проплакала целый день и, когда вечером он явился во дворец, чтобы откланяться, приняла его в капоте, в котором проходила с утра, с головой, повязанной платком и по привычке, и от сильнейшей головной боли, которую в конце концов вызвали слезы. Линар пристально поглядел на ее бледное лицо, на воспаленные, окруженные темными кругами глаза и укоризненно покачал головой.
— К чему вы расстраиваете так себя, дорогой друг! — проговорил он. — Можно подумать, что мы расстаемся, чтоб больше не увидеться.
Анна Леопольдовна с трудом подавила подступившее рыдание и отозвалась глухим звуком:
— Если б вы знали, какие мрачные мысли переполняют мою голову, вы поняли бы мое настроение.
Линар взял ее нежную, точно просвечивавшую руку и поднес к своим губам.
— Отгоняйте эти мрачные мысли, ваше высочество… Не терзайте себя! Наша временная разлука все равно необходима. Не пройдет и двух месяцев, как я снова буду здесь.
— Два месяца! Шестьдесят дней!.. — прошептала принцесса, закусывая вздрагивающие губы.
Линар опять укоризненно покачал головой.
— Какой вы еще ребенок, мой друг! — промолвил он мягким ласкающим голосом. — Эти два месяца гораздо короче того долгого времени,
— Я сама не знаю, что происходит со мной в последние дни, — промолвила Анна Леопольдовна. — Я так была счастлива все это время, что положительно страшусь грядущих минут. Мной овладевают какие-то странные предчувствия. Мне кажется, что все то, что теперь происходит со мною, — все это сон, от которого я неизбежно должна очнуться… Вы знаете, на меня находят странные минуты. Например, вчера я положительно боялась выйти из своей уборной… Мне почудилось, — прибавила она, пугливо озираясь по сторонам, — что я слышу голос герцога Бирона…
Линар, точно на мгновение сам поддавшись ее волнению, внимательно ее выслушал и затем расхохотался.
— Ну, голос почтенного герцога вряд ли может напугать вас!.. Он теперь уж довольно далеко.
Как ни была печально настроена Анна Леопольдовна, но она и сама улыбнулась. Но, когда она заговорила снова, улыбка опять сбежала с ее бледных губ, а в глазах отразился испуг.
— Меня, конечно, испугал не голос… меня испугало предчувствие. Мне показалось, что этот голос, голос человека, который по моей вине упал в пропасть с вершины недосягаемого могущества, — предвещает и мне такой же конец.
Принцесса произнесла эти слова таким зловещим тоном, что даже у ее собеседника по телу прошел озноб.
— Вы больны, — возразил Линар, — и вам необходимо лечиться… Этак вы можете дойти до того, что вам будут слышаться не только голоса, но и являться привидения… что-нибудь вроде белой дамы, путешествующей, как говорят, по залам берлинского дворца, или вроде того двойника, который появился перед покойной государыней… Все эти привидения и двойники, понятно, глупости; я им не верю, не советую верить и вам… И если уж нужно кого остерегаться, — продолжал он серьезным тоном, — так остерегайтесь живых людей.
Анна Леопольдовна вопросительно поглядела на своего фаворита.
— Кого же? — спросила она. — Остермана?
— О нет… Он уже не опасен. Не доверяйте ему — и только. А вот цесаревны Елизаветы следует опасаться.
Анна улыбнулась.
— Вы очень не любите цесаревну, мой друг.
— Я даю вам этот совет только ради вашей же безопасности.
Его серьезный тон заставил правительницу насторожиться.
— Вы что-нибудь знаете? — спросила она тревожно.
— Я знаю, что цесаревна спит и видит занять престол своего отца.
Эту фразу Анна Леопольдовна слышала так часто, что и теперь улыбка приподняла уголки ее губ.
— Мой друг, — проговорила она медленно, — это обвинение к цесаревне предъявляют ровно четырнадцать лет. Не подумайте, что я ослеплена или я слишком люблю ее… ни того, ни другого. Но я не могу обвинять ее в том, в чем она действительно неповинна. Если бы Елизавета хотела царствовать — она могла бы занять престол после смерти своего племянника и не допустить воцарения Анны Иоанновны… За нее тогда было войско. Это раз. Ей было легче свергнуть Бирона, чем мне, — и она этого не сделала. Это два. Нет, я могу обвинять ее в резкости, невоспитанности, дурном характере, но не в преступных замыслах.