У ступеней трона

Павлов Александр Петрович

— У меня голова болит, — заметил молодой человек.

— Ну, понятно, болит. Это, братец, плёвое дело! Скверно, что ты выходцем с того света выглядишь… Ну-ка, Антоша, — крикнул он Лихареву, одевавшемуся в это время, — дай-ка мне сюда чубучок…

Василий Григорьевич не мог придумать, как ему удобнее и лучше выведать у брата интересующие его подробности встречи с «пиковой дамой». Несколько минут он просидел молча, поглядывая на Николая Львовича, точно страшно интересуясь, как он мастерски выпускает кольца табачного дыма. Наконец он нашел, как ему казалось, удачный способ заставить Николая разговориться. Он вдруг рассмеялся,

но смехом, в котором опытный слух мог бы ясно различить фальшивые ноты, и воскликнул:

— А ты знаешь, Николай, твоя вчерашняя сказка про «пиковую даму» навеяла на меня удивительный сон…

Николай Львович выпустил изо рта целый каскад дыма, на секунду совсем окутавший его голову, затем отставил чубук к сторонке и внушительно, даже нахмурив при этом брови, проговорил:

— Прими к сведению, что я никогда никаких сказок не рассказываю. «Пиковая дама», о которой я вчера говорил, действительно существует, и мало того, что существует, но находится под моим особым покровительством, так как я ее люблю…

— Ну, тем хуже для меня! — с комическим вздохом продолжал Василий Григорьевич. — Я, так сказать, сделался твоим соперником…

— Как соперником?! — приподнимаясь на локте, спросил Николай Баскаков.

— Очень просто, — пояснил Василий, — твоя «пиковая дама» всю ночь преследовала меня своей любовью.

— Ну, если во сне — это не в счет.

— Но уверяю тебя, что этот сон был слишком похож на явь. Он до того врезался у меня в память, что я тебе могу в точности описать костюм твоей таинственной красавицы.

— Описывай…

— Костюм, — сдерживая усиливавшееся волнение и впиваясь взглядом в брата, чтобы подметить малейшее изменение его лица, начал Василий Григорьевич, — костюм из белого и синего шелка; по белому шелку вышиты синие пиковые очки; в руках у нее белый жезл с черным пиковым очком сверху…

— Удивительно! — воскликнул Николай Баскаков, вскакивая с дивана и отбрасывая в сторону чубук. — Можно подумать, что ты ее действительно видел…

Это восклицание заставило Василия Григорьевича торопливо отвернуть лицо, чтобы скрыть снова проступившую на нем смертельную бледность. Теперь он не сомневался, что «пиковая дама» была Трубецкой: второго такого костюма не могло быть.

— А что у нее было надето на голове? — как в полусне, расслышал он вопрос своего кузена.

Он вспомнил, что рядом с костюмом в уборной Трубецкой видел еще корону и белый длинный парик. И, подавив снова поднявшуюся в груди боль, стараясь как можно тверже произносить слова, он ответил:

— Она была в белом парике и в короне — такой же, какие рисуют на карточных пиковых дамах.

— Верно! Совершенно верно! — воскликнул Николай, и опять это восклицание ударило Василия Григорьевича по нервам, опять прошло жгучей болью по сердцу. А Николай Львович, совершенно не замечая, что творится с Василием, не видя, с каким трудом удалось ему выговорить последние слова, продолжал восклицать: — Нет, это, братец, совсем изумления достойно. Это прямо — чудеса какие-то! Не сон уж это, а самая заправская явь! Этак я, пожалуй, и в самом деле тебя ревновать буду!..

Глаза Василия Григорьевича загорелись злобным огоньком, и он едва сдержался, чтоб не крикнуть: «Очень даже можешь! Потому что таинственная незнакомка — моя возлюбленная, моя невеста!» И эта фраза, может быть, и сорвалась бы с его побелевших губ, если бы в эту

минуту не вернулся в комнату Лихарев.

— Что ты так кричишь, Николаша? — спросил он, подходя к братьям.

— Да помилуй! Васятка прямо чудеса рассказывает! Приснилось, понимаешь, ему моя «пиковая дама», да так приснилась, точно он наяву ее видел!..

— А признайся-ка, — рассмеялся Антон Петрович, — ты ведь нам тоже вчера сон рассказывал?

— Да вы с ума все посходили! — обозлился Николай Баскаков. — Очень мне нужно врать, когда на мой век правды хватит.

— И ты не знаешь, кто твоя незнакомка?

— Представления не имею. Полагаю, что знатная персона.

Эта фраза опять точно ножом кольнула Василия Григорьевича, сидевшего хмуро понурив голову.

— Но, может быть, — все еще иронически улыбаясь, спросил Лихарев, — все твое знакомство с этой знатной дамой ограничилось только тем, что ты ее видал?

— Как же, держи карман! Похож я на такого слюнтяя, чтоб выпустить птичку, которая сама в тенета лезет? Я не только видал ее, но даже разговаривал и в любви объяснился.

— Это сразу-то?

— Зачем сразу?.. Мы с ней и вторично виделись…

— И опять в маске?!

— Понятно, в маске, ежели это опять на придворном маскараде было… Да и еще она мне свидание назначила… Будет послезавтра маскарад у французского посла, и она там будет.

Каждая фраза как молотом отдавалась в висках Василия Григорьевича. Теперь уж он не сомневался в ужасной истине, а только с отчаянием думал: «Что ж это такое?! К чему же это притворство?! Нешто я насильно навязался, нешто я требовал любви?! Зачем же она так жестоко посмеялась надо мною!..»

— Что это с тобою, Васенька? — обратил внимание на его убитый вид Лихарев.

— Страшно голова болит.

— Так ты бы пошел прогуляться. На свежем воздухе живо пройдет…

Это дало новый толчок спутанным мыслям Баскакова. Да, самое лучшее, если он теперь уйдет из дому. Его все сильнее и сильнее начали раздражать и самодовольное лицо Николая, и его басистый голос. Он сознавал, что Николай тут не виноват, что он — простое орудие судьбы, захотевшей разбить его жизнь. И в то же время он чувствовал, что еще немного, и он выйдет из себя, пойдет на ссору с Николаем, наделает глупостей… «Нет, лучше уйти, — решил он, — меня, конечно, это не освежит, но мне легче будет наедине с собой».

И, тяжело поднявшись с дивана, на котором он сидел все время, он, пошатываясь, как пьяный, вышел в прихожую, надел на себя лисью шубку, нахлобучил шапку и тем же грузным, неверным шагом выбрался на улицу, полную шумной жизни…

V

В порыве отчаяния

Василий Григорьевич долго шел медленным шагом, двигаясь, как автомат, не будучи в силах разогнать печальные, тяжелые мысли, целым роем теснившиеся в его отуманенной голове. Он очнулся только тогда, когда дошел до Адмиралтейской площади, теперь затянутой ослепительно белым ковром за ночь выпавшего снега. Тут он остановился, поглядел рассеянным взором на темный фасад Сената, скользнул глазами по забору, окружавшему здания Адмиралтейств-коллегии, пробежал взглядом по панораме Васильевского острова, открывавшейся отсюда, и снова понурил голову, снова задумался, погрузившись в свои безотрадные думы, будучи слишком удручен тяжелым горем, непроглядным мраком окутавшим его сердце.