У ступеней трона
Шрифт:
— Смиренный подданный ее пикового величества совсем заждался своей повелительницы.
«Пиковая дама» узнала знакомый голос, кровь горячей волной прихлынула к ее лицу, отчего порозовели уши и подбородок, но отозвалась она очень сурово:
— Однако вы не очень-то спешили засвидетельствовать мне свое почтение, мой смиренный подданный!
— Я не осмелился подойти к вам, пока вы были в толпе.
— И предпочли заставить меня отыскивать вас… Ну, да простит вам Создатель эту непочтительность! — смягчая голос и весело улыбаясь, продолжала незнакомка. — Давайте вашу руку, и пройдем в более уютное местечко.
Она поднялась
— Садитесь и действуйте по церемониалу… Объясняйтесь в любви, заглядывайте в глаза, словом, проделывайте все то, что обычно проделывает мужчина, когда хочет уверить и даму своих мыслей, и самого себя, что он влюблен.
Николай Львович снял свой шишак, положил его на стол, затем отстегнул маску и медленно опустился в кресло.
— Мне уверять себя нечего, — тихо сказал он. — Я действительно вас люблю…
— После двух встреч?! — воскликнула она.
— Разве для любви нужны годы! — возразил он.
— Но ведь вы меня не видали…
— И все-таки я вас люблю…
— Но ведь, может быть, я так уродлива, что вы с ужасом отшатнетесь, когда я сниму маску.
— Даже если и так, — промолвил Николай Баскаков, покачав головой, — я не смогу разлюбить вас…
«Пиковая дама» рассмеялась, но смех вышел каким-то искусственным и натянутым.
Баскаков взял ее маленькую ручку, затянутую в перчатку, и, нежно пожимая тонкие пальчики, воскликнул:
— Так не мучьте меня! Снимите маску!..
— Для того, чтоб вы убедились, что я — урод…
— Ну, хотя бы и для этого…
«Пиковая дама» на секунду опустила голову и затем тихо заговорила:
— Боже! Какие глупости я делаю!.. Вы имеете полное право принять меня за сумасшедшую… Мы видимся всего третий раз, я мало знаю вас и позволяю вам говорить мне о любви… позволяю себе выслушивать вас… И все почему? Потому что ваше лицо сначала напомнило мне о человеке, которого я не думала даже когда-нибудь забыть… — при этих словах ее голос дрогнул, точно оборвался. — Нет, я положительно сошла с ума! Правда, это все происходит под защитой маски, но ведь настанет же минута, когда мне придется снять ее…
Она понизила голос до шепота. Баскаков снова поцеловал ее руку и прошептал:
— Ах, если бы эта минута настала скорее!
Увлеченные разговором, занятые друг другом, они не заметили мрачной фигуры капуцина, появившейся на пороге. А капуцин видел, как Николай Баскаков запечатлел поцелуй на ладони своей собеседницы, видел, что она не отняла своей руки…
Правда, он не мог расслышать, что они говорили, но для него и этого было достаточно. Минуту он хотел было броситься к ним, предстать перед ними грозным призраком, отравить им их счастье мертвенной бледностью своего лица, тусклым, полным смертельной тоски взглядом, — но сдержался и снова застыл в неподвижной позе, стараясь по движению их губ догадаться, о чем они говорят.
А разговор между ними принял интересный оттенок.
— Так вам очень хочется видеть меня без маски? — спросила «пиковая дама».
— Я бы считал это счастливейшей минутой в моей жизни.
— Хорошо, — подумав несколько секунд, согласилась «пиковая дама». —
Она встала и даже не стала слушать слов пылкой благодарности, вырвавшихся у ее кавалера.
Они прошли так близко от капуцина, что она даже задела его рукой. Это прикосновение заставило его пошатнуться и затем торопливо последовать за ними…
VIII
Перед смертью
Василий Григорьевич проследил «пиковую даму» и своего двоюродного брата до подъезда. А когда он увидел на карете, в которую они уселись, гербы Трубецкой, когда он узнал выездного лакея Анны Николаевны — все помутилось у него в Глазах, и он едва удержался за колонну подъезда. Теперь у него не было никаких сомнений. Слабая надежда, почти против воли теплившаяся в его сердце, окончательно рассеялась.
Но странное дело: убедившись теперь собственными глазами в измене любимой женщины, он не стал ни бесноваться, ни проклинать ее. Он даже не ощущал в душе злобы против своего счастливого соперника. Пусто и мрачно было теперь в его душе. Он перестрадал свое горе, сжег свое сердце пламенем отчаяния, и теперь даже проклятия не могли сорваться с его губ.
«Каждому — свое, — мысленно решил он, — мне — могила, им — счастье». Он, кстати, вспомнил, что теперь ему осталось очень недолго страдать. Дуэль с Головкиным назначена на рассвете сегодняшнего дня. Значит, через несколько часов все будет кончено. Как ни плохо, может быть, фехтует его противник, но лишь бы он держал в руках шпагу — он сумеет на нее наткнуться.
Баскаков уговорился с Милошевым отправиться на место дуэли вместе. Он зайдет к преображенцу в семь часов, а в восемь они уже будут на том берегу Невы, за крепостью. Там, около маленького чухонского поселка, есть очень удобное и совершенно пустынное место…
Василий Григорьевич медленным шагом дошел до своей квартиры, но не лег спать. Он хотел написать два письма: одно — Анне Николаевне Трубецкой, другое — двоюродному брату. Он не думал им этим мстить, он только хотел смутить их взаимное счастье, чтоб они поняли, что это счастье построено на развалинах его жизни.
Василий Григорьевич заглянул в комнату Антона Петровича, — тот спал. Поглядел он на диван, на котором вчера спал Николай, — диван был пуст. У Баскакова защемило сердце, и он вернулся в свою комнату, присел к столу и принялся за письма…
«Милостивая моя государыня Анна Николаевна, — выводил он букву за буквой дрожащей рукой. — Пожалейте меня, когда будете читать сие мое последнее послание. Меня уже не будет на этом свете, и, если вы помолитесь за упокоение души болярина Василия, — вы совершите этим поистине доброе дело. Умираю я не от своей руки, и вы можете не попрекать себя моей преждевременной кончиной, но, как изволите из сего видеть, я уверен, что паду от удара моего противника. Впрочем, мне и действительно не для чего жить. Я знаю все, а вчерашнего числа присутствовал на маскараде, данном господином французским послом, и видел там некую особу, одетую «пиковой королевой»; видел, с кем она вела альянсы, с кем уехала… Из сего — без лишних пропозиций — вы можете усмотреть, милостивая моя государыня, что мне все доподлинно ведомо. Не хочу вас попрекать — потому вы в своем сердце вольны. Дали вы мне долгое блаженство, теперь его отняли, и я не кляну вас за сие. Будьте счастливы. Говорю это от всей души, ибо умирающие не лгут».