У Судьбы на Качелях
Шрифт:
Еще муж подарил мне (уже накануне) дорогие духи. На зеленой коробочке золотом написано по-английски «Париж», но кто его знает.
И вот я появилась на работе — вся искрящаяся и бесподобно пахнущая. Мой любимый начальник, подойдя ко мне, вдохнул и изобразил обморок. «Французские! — воскликнул он. — А платье!!» и все подбежали меня смотреть и понюхать.
Потом меня на середину, цветы, речи. Первым, как водится, высказался начальник. В том духе, какая я замечательная (о, юбилеи, только там услышишь и узнаешь про все свои достоинства, это почти как на похоронах, только там не будет слышно). В заключение он
— Что же вы раньше об этом не сообщили, ну, хотя бы лет десять назад?
— Когда — раньше, если всегда рядом такой муж? Насмеявшись, кто искренне, а кто не очень (конечно, чтобы любили и муж и начальник — это перебор), сели за стол. О «столе» надо сказать особо.
Ничего уже не надо было «доставать». Но — цены!! С 1-го января денежная реформа, новые деньги, и сразу новые цены. Счет зарплаты тут же пошел на «тысячи», вернее, должен был пойти, а этих тысяч еще не выдали — какой-то небольшой аванс, и всё. Не напечатали еще!
Сотрудники, оглядывая скромно накрытые сдвинутые столы (домашний стол финансово было не осилить), спрашивали: а это сколько сейчас стоит? А торт сколько? И делали большие глаза.
Непривычно было, что можно пойти и купить, а денег мало. Недавно всё было наооборот: деньги были — хоть сколько-то, а купить негде.
Юбилей мне запомнился платьем, духами и признанием начальника.
Да, вернусь-ка я еще раз к юбилейному платью.
Когда я после покупки примеряла его дома, то спросила у сына:
— Нравится?
— Да! — сказал он.
— А ты помнишь, тебе было шесть лет, мы смотрели телевизор, и там пела певица в блестящем платье? А ты сказал: — Мама, когда я вырасту, я куплю тебе такое платье!
— Не помню, — засмеялся сын.
— А я вот помню. И всё жду.
— Но папа тебе уже купил, — резонно заметил он.
— Ну ладно, — согласилась я. — Ты купишь мне что-нибудь другое. Сын купил мне, уже здесь, компьютер.
Когда я ему принесла первую исписанную тетрадку и попросила набрать и распечатать на своем компьютере, он выполнил это. Но у меня уже готовилась следующая тетрадка… Я ему сказала об этом, и он с испугом посмотрел на меня. И через два дня привез мне компьютер.
Ну, для чего мы растили детей?.. Для себя, любимых.
А платье скоро вышло из моды, я переделала из него блузку, потом и ее перестала носить, но всё храню.
Партия руководила нами всегда: до моего рождения, после, вырастила из меня полуактивную пионерку, и совсем уж недостаточно активную комсомолку, я занималась исключительно стенгазетами, ну, у меня и без участия партии зуд такой был — сочинять что-нибудь. Так что, особенно партия мной не поруководила.
Очень мне понравилось при Андропове. Придешь в два часа дня в парикмахерскую (я тогда работала по шесть часов), а там — ни души! Сидят в креслах мастера и тоскуют. А раньше-то длинную очередь приходилось выстоять, чтобы подстричься. «Что случилось? — спрашиваю. — Вы не работаете сегодня?» «Работаем! — чуть не хором кричат мастера. — Так ведь клиенты
Что там Андропов еще «творил», кроме наведения в государстве дисциплины, и как наказывал неугодных режиму — мы узнали много позже. А пока часть народа (и моя часть в том числе) была довольна (хотя, и побаиваться отчего-то стали): пора, пора закрутить гаечки, в стране полный бардак!
Потом пришел Горбачев (Черненко не в счет, его вроде и «не успело побыть»), и снова стало всё можно, даже многое из того, что раньше — ни под каким видом. Перестройка! Демократия! Улицы в любое время полны фланирующим народом, безбрежные очереди за водкой (пьянству бой, две бутылки в одни руки!), ну и та фантасмагория, что случилась с нами позже, уже описана в других главах.
Вернемся к нашей партии.
Когда стали «внедрять» в массы демократию, то партию, как вредную и тормозящую силу, распустили. Народ этому очень возрадовался, а зря — в результате всё, что ещё осталось неразваленным, быстренько развалили, разворовали и «прихватизировали», бывшие партийные шишки ловко сориентировались и приняли в этом горячее участие, и скоро стали «олигархами» — ну это так, к слову.
Короче — наступил исторический момент: нашу дорогую и единственную партию распустили. Ельцин дал «добро», режиссер Марк Захаров публично сжег свой партбилет (как позже выяснилось — из любви ко всяческим публичным сожжениям: в компании друзей, на Воробьевых горах обожал жечь денежные купюры с изображением Ленина. Наверное, лишку у него было).
С какими же потерянными лицами ходили по институтским коридорам наши партийцы, теперь — бывшие. Нет указаний, нет собраний, нет своих, будто бы, секретных обсуждений, всё вмиг исчезло, живи и действуй, как знаешь.
Они натужно улыбались в ответ на колкие шутки (попробуй, раньше так над ними подшути!), давая понять, что ничего такого страшного не случилось.
Случилось! Они потеряли свой высокий и неприкасаемый партийный «статус». Конечно, это их мучило, и душа саднила. Зато они могли теперь спокойно и без страха присоединиться к возмущающемуся и всё критикующему простому народу, но еще долго — по привычке — осторожничали. Не верилось им, что не вернется всевидящее и наказующее око КПСС.
Меня тоже приглашали в партию. Один раз. В то время мода была такая: принимать молодых женщин, выпорхнувших из комсомольского возраста. А я как раз выпорхнула. Притом активная — член редколлегии. Парторг сказал: «Вы подумайте и сообщите мне». Я попросила три дня на размышление.
Доразмышлялась я до такой мысли: зачем я туда вступлю? Всякие нагрузки, поручения, собрания, а у меня ребенок, заботы. Но была главная мысль: примут меня в этот кружок «избранных» и — прощай, свобода. Захочешь уйти на другое предприятие, скажут: ты тут нужнее (всякие «переходы» в партийной среде не поощрялись). Захочешь еще что-нибудь — да мало ли чего в жизни захочешь, это вещь непредсказуемая, тут же одернут — нельзя! (отпусти народ мой — этого, к моему счастью, в голове моей тогда и близко не было, я ведь не различала, где народ «мой», а где «не мой», и сейчас так же не различаю).