У Судьбы на Качелях
Шрифт:
Чадо сияет, со слезками на красных от температуры щеках, оно выздоравливает на глазах и торжественно, хотя и со страхом, показывает наклейку на животе. Утешаешь, поишь клюквенным морсом. Но нянечка уже стучит пальцем в стеклянную дверь: надо уходить. Чадо сразу никнет и вянет. А ты, целуя его и сдерживая слезы, уходишь, оглядываясь с улицы на больничные окна.
Конечно, дети выздоравливали — лично нашу семью хирургическая медицина никогда не подводила, но какие психические травмы наносились им (о родителях и речи нет — они всё выдержат) — никого не интересовало.
Это в
Что за секреты хотел скрыть медперсонал от родителей? Какими шприцами делают уколы? Мы и так это знали — об одноразовых шприцах тогда только слухи ходили. Как грубо обращаются с ребенком, когда родитель этого не может увидеть, или еще какой-такой секрет?
Наша твердолобая система распространяла успешно свои железные и жестокие щупальца на все области жизни, куда только могла достать. А достать она могла (и хотела) всюду.
Мы злились, негодовали, но, получая свое чадо «на руки», были счастливы и быстро обо всем грустном забывали.
И через два дня я уже покрикивала: «Ты что согнулся? Теперь так всегда будешь ходить? Уже давно всё зажило!»
Не стало денег. Вот этих самых разрисованных бумажек. Опять не напечатали? Разумеется! Во всем виновата инфляция. Объем требуемой бумажной массы превышает печатные возможности нашего государства. Платить надо было тысячи, а оно, бедное, не упевало! Нам показывали по телевизору, как печатные станки работают денно и нощно. На институтской кассе висела записка: «Денег нет». Хорошо, что мы с мужем работали в разных местах (бабушка жила отдельно и исправно получала свою, весьма умеренную в количестве дензнаков, пенсию) и, если у меня не давали, то могли дать ему, да и сын начал уже работать на соседнем радиозаводе (вечером учась в политехническом) и время от времени протягивал мне пачечку «долгожданных». Но многие работали семьями на одном предприятии: как они жили, на что трудно понять.
Страна впала в денежную кому. Мы согласны были на доллары, франки, тугрики — только дайте хоть что-нибудь! Не давали. Очередной кошмар. Начальство ходило по институту, опустив глаза, мы точно знали, что для него деньги привозят. Может быть, нам на работу не ходить? Забастовку устроить?
Пожалуйста, — сказали нам. — Все будут уволены за прогул.
Вот и вся демократия! Она вроде только что была (даже директора сами выбирали!) и опять исчезла. Наш молодой красавец-губернатор Немцов поехал в Москву выбивать деньги. Они и вправду появились, — говорили, самолетом привез. Так и жили: то деньги есть, то их опять нет.
Через какое-то время всё утряслось, и при том простым способом: увеличили номинал денежных знаков, то есть пририсовали на бумажках нули, и теперь этих бумажек требовалось гораздо меньше. При этом цены на всё тут же подскочили вверх, но мы всё равно радовались — вот они, наши дорогие денежки — в руках! Это у нас, «оборонки», в руках, но это не значит, что у всех. Да и нам зарплату с тех пор платили уже не регулярно, и у кассы всегда толпился народ — караулили.
Люди на многих
А нам что выносить на улицы? Наши приборы, которые заказчик почему-то не желал выкупить (денег, видите ли, у него нет!), и выкрикивать: «Купи-ите приборчик, недорого продам! Документация в подарок!»
Но самая большая беда ждала нас впереди.
Не было не только денег, не стало работы! Причина называлась красиво — конверсия. Зачем нужно столько «оборонки»? Мы что, войны боимся? Мир во всем мире! Расплодили, понимаешь, эти НИИ, заводы всякие! Распустить, или перестроить на кастрюли и лопаты. Народу так нужны лопаты — у всех садовые участки!
Так и развалили «оборонку». Кастрюль и лопат стало больше, а работы у нас меньше. Казалось бы — радуйся. Но больше трех дней смотреть на пустой стол было невыносимо, привычка такая — работать. Собираться по углам и болтать — язык устанет. В общем, тоска.
Итак — ни работы, ни денег.
Но все равно не соскучишься. Нахлынула очередная волна «подтягивания дисциплины». Ну и что, что тебе на рабочем месте делать нечего, изволь вовремя являться, и ни на минуту раньше не уйди. «Ах, опоздали? И уже не в первый раз! Может быть, вы работать тут не хотите? Никого не держим!».
Буквально подталкивали к увольнению «по собственному желанию».
Нас-то не держат, а мы почему-то держимся. Инерция? Привычка? И это тоже. И еще страх не найти другое место. Конструкторов в городе — что иголок на ёлке. И найдется ли еще место, где зарплату, хоть изредка, дают?
Вот так, заказов нет, денег не платят (за что платить?), а мы все ходим и ходим на работу, поглядывая на часы — не опоздать бы!
Рапространился такой анекдот: скоро за то, что нас пускают в проходной, мы сами будем платить.
Институт буквально за год опустел. В коридорах уже не толпятся, в лабораториях и конструкторских бюро считанные человечки. На заводе при институте пытались что-то выпускать «для народа», но плохо получалось — не те технологии. Удачно освоили только лопаты — отличного качества! Да, еще разноцветные пластмассовые запонки (запонки уж года два, как вышли у мужчин из моды). Соседний радиозавод (делали там раньше вовсе не радио) стал выпускать утюги под «филлипс». Именно, что «под». Купила я такой «филлипс», а «подошва» после второй глажки вся облезла.
В нашем КБ осталось восемь человек. Интересно, что все начальники секторов остались. Секторов нет, а начальники есть. И, похоже, зарплату (и немалую) получают исправно. Фантастика!
Когда-то Новый Год праздновали за тремя, а то и четырьмя сдвинутыми столами, теперь все поместились за одним, только тумбочку приставили.
В следующий Новый Год будем сидеть за этой тумбочкой, — пообещала я.
Накаркаешь! — сказал мой любимый начальник (всегда так его «за глаза» называла) — еще относительно молодой и умеющий в дни рождения и 8-го Марта говорить женщинам приятные слова.