У Троицы окрыленные
Шрифт:
Да, хорошо знал старец цену человеку с его немощами и недостатками и поэтому указывал всем идти путем истинного смирения и послушания. Поскольку сам он вел внутреннюю духовную жизнь и постоянную брань с грехами, то хорошо видел эти грехи в сердце другого. Он сразу определял, кто и с чем пришел к нему на исповедь, видел и недостатки греховные. Как опытный врач с первого взгляда определяет болезнь, устанавливает диагноз и дает верное лечение, так и батюшка Тарасий сразу видел, каким грехом заражена душа человека.
Один брат пришел к отцу Тарасию и жаловался на духовную жизнь, что вот-де спасаться ему трудно, условия спасения плохие. Что люди тоже ему не все нравятся: одни очень уж хорошие, а другие очень и очень плохие. Да такие плохие и негодные, что он их обходит за три версты.
Истинные духовные дети горячо любили отца Тарасия и ценили его о них заботы. Они готовы были на все, чтобы только облегчить своему духовному отцу его тяжелый крест жизни. Особенную любовь к нему питали московские духовные чада. Они, как говорят, прямо души не чаяли в старце. Присылали ему из Москвы легкое питание, нужную одежду, врачебные средства, готовы были душу отдать за своего старца. И такая верность и преданность духовных детей была приятна ему. Не потому, что он искал от них себе хвалы и почтения, совсем нет, а потому, что он видел в этом истинное христианское отношение детей к духовному отцу, истинное братолюбие между детьми, Христову любовь в их сердце. Это его радовало и утешало. Он не любил только излишнюю привязанность к нему некоторых. Излишнюю плотяность. Когда видел, что вместо духовного отношения начинается полудуховное или уже совсем плотяное, тогда он в душе скорбел о таких людях. А наедине когда и скажет: «Ну вот ведь беда-то какая, Дарьюшка, с тобой и обойтись-то по-доброму нельзя. Пожалеешь тебя, приласкаешь, как отец свою детку, а ты уж и раскисла, и привязалась, и Господа забыла, и только все бегаешь за мной да подслеживаешь, что делаю да с кем говорю… Стыдно, стыдно так, родная, ведь мы духовные люди. И потому надо во всем поступать по-духовному, а не по-плотскому…».
Любил старец истинно преданных чад, ценил их преданность, если она была чисто духовной и благодатной.
Хочешь, мой милый друг, услышать, что такое истинная преданность чад своему духовному отцу?
Дело было в Риме. Одного христианского священника решили бросить зверям на растерзание. «Он совращает людей, особенно юных, в христианскую ересь», — говорили язычники. И вот он уже стоит на арене цирка, чтобы бесстрашно, с молитвой на устах встретить смерть. В это самое время по улице Рима бежала молодая женщина. Она так спешила, так спешила, будто на какое веселие или на бракосочетание. Подбежав к дверям цирка, женщина пыталась пройти вовнутрь, но ее не пускали. Она умоляла, плакала и говорила: «Я должна умереть вместе с ним». Вдруг она рванулась к двери, оттолкнула стражу и мигом оказалась около священника. «О Боже мой, зачем ты здесь, Мариамна!» — с болью в душе произнес осужденный и пытался скорее обратно проводить женщину. «Нет, отец, — сказала она решительно, — ты учил нас Христовой любви. И если ты, пастырь, полагаешь душу свою за овец своих, то и овцы должны полагать души свои за отца духовного. Позволь мне вместе с тобой умереть за Христа». В эту минуту скрипнула железная дверь, и на арену вышел огромный лев. Сначала он щурил свои глаза на солнечный свет, но когда заметил две беззащитные жертвы, насторожился и… тихо двинулся вперед… Увидев свирепого зверя, священник быстро снял с себя плащ и накинул его на женщину, как бы защищая от злой смерти. Не успел он и сотворить крестного знамения, как почувствовал сильный удар в голову…
Спустя минуту с арены цирка выносили останки двух мучеников, умерших за своего Господа, — священника и его духовную дочь…
Отец Тарасий учил своих духовных детей взаимной любви, верности Христу и до смерти преданности Богу. Низкого предательства не выносила его правдивая душа. Всегда, когда он читал или слышал в святом Евангелии о предательстве Иудой Господа, он возмущался, расстраивался, волновался. Святая душа его не выносила мерзкого поступка неблагодарного ученика Божия Иуды, и он не мог равнодушно слышать о такой
«Старец, ну что ты так расстраиваешься, — скажут ему его духовные дети, — ведь это же так положено было, чтобы Иуда предал своего Господа на смерть». Отец игумен Тарасий, бывало, посмотрит на говорящего, покряхтит-покряхтит: «Эх, детка, положено-то оно положено, но каково же это было Господу, ведь ученик же, ученик предает, как же это вместить-то?». Скажет, бывало, и не выдержит — заплачет. «Ведь свой же ученик, — всхлипывает старец, — да Кого же это — ведь своего же Спасителя Да как же это, разве так можно делать?».
Мы уже упоминали, что отец Тарасий сильно не любил славы человеческой. Эта слава пустая была ему уж очень не по душе. Между тем его имя знали и в Москве, и за Москвой, и в других городах России: Ленинграде, Ростове, Саратове, Тамбове, Свердловске, Челябинске, Сочи — везде знали о нем как о мудром и опытном духовнике, пламенном молитвеннике и ревностном пастыре, заботящемся о спасении душ человеческих. Когда старцу говорили о том, что его знают везде-везде, то он как-то виновато, как ребенок, конфузился, смущался, а потом и говорил: «Да ведь это все неправда, они ведь всему по-детски верят. А я-то ведь что? Ведь вот говорят в народе, что за горою — гармоника, а подойдешь — лукошко. Вот так и меня превозносят. Когда не видят меня, то и говорят: старец, старец, да еще великий; а подъедут сюда да посмотрят на меня — говорят совсем другое… Ну прямо лукошко, лукошко и есть. Гремит оно, лукошко-то, а дела-то никакого. Вот так и я, — закончит старец, — говорю, говорю, а сам не делаю».
Так отец Тарасий смотрел на свой авторитет. Так он низко и смиренно ценил себя.
Примерно за полгода до смерти отца Тарасия лаврское начальство сильно восстало на него. И больше всего по зависти, что его почитает народ, бегут за ним, чтобы взять благословение, почти в каждой записочке пишут его имя о здравии. И вот начальство возненавидело старца, очень даже возненавидело, и стало его сильно гнать. А он, бывало, заберется в свою келию и не выходит оттуда целую неделю. Тогда решили выгнать старца из келии и переселить в другое место. Для этого начальство избрало Митрополичьи покои, где в самом-самом низу были две-три комнатушки, похожие на собачьи конуры. Вот в одну из них и вознамерились поселить старца. Когда ему сказали об этом, то он промолчал, а потом закрыл свою дверь и долго-долго никого не пускал. Ведь и правду сказать, это было большой обидой для отца Тарасия. Смиренный был старец, послушный, но вот здесь уж он не выдержал. Он грубого ничего не говорил, а просто не хотел уходить из келии — и все. Сидел-сидел, а потом еще и приболел. И так долго тянулось, больше месяца.
И вот однажды отец Тарасий вышел из своей келий во двор. Его увидели. И опять началось гонение. Послали молодого иеромонаха и приказали ему — выбросить все вещи из келии, принести носилки и перетащить отца Тарасия в другую келию на носилках. Иеромонах так и сделал. Пришел в келию отца Тарасия. Старец лежал, раздевшись, на койке. Иеромонах приказал ему собираться. А батюшка лежал и все молчал. Читал Иисусову молитву, чтобы не расстроиться.
Пришедший настаивал, чтобы старец выбирался из келии. Тогда отец Тарасий чуть-чуть приподнялся да и совсем спокойно говорит: «Ну что ты, брат, расстраиваешься, собирай да и неси мои вещи, куда хочешь, а я останусь здесь, умирать буду». Ну, иеромонах призвал послушников, заставил их собирать вещи, нести в назначенную конуру. А послушники-то знали, что старца гонят напрасно, не прикасаются к его вещам, а потом и совсем сбежали.
Так или иначе, а все-таки отца Тарасия выселили из его келии. Вещи перенесли, бросили в угол, а потом он и сам пришел. И Господь, заботящийся о Своих рабах, сделал для него лучшее. Наш старец зажил в новой келии, как на даче. Хотя конура его была маленькая и тесная, зато не нужно было подниматься по лестнице, как это было прежде. А самое-то главное — здесь старцу был полный покой. Никто его не тревожил, никто не беспокоил. Лежит себе на коечке и читает молитовку. А потом соберется да и выйдет в садик. А садик-то был совсем-совсем рядом. Хотя и садик-то одно горе, а все-таки было где посидеть.