У ворот Петрограда (1919–1920)

Кирдецов Григорий

Не подлежало сомнению, что финляндская буржуазия и интеллигенция в своем подавляющем большинстве из страха перед завтрашним днем, из опасений, что завтра на страну может быть произведено новое покушение, доводили временами идею независимости до абсурда. Белогвардейские элементы черпали из нее силу – как мы уже отметили – для проявления зоологического национализма в отношении русских, военные и административные – для тщательного безвозмездного очищения русских складов – военных и продовольственных – morute для «аннексии» всего государственного имущества России в Финляндии, исчислявшегося в несколько миллиардов марок.

Так, например, военные суда, оставленные большевиками в финляндских гаванях, главным образом в Гельсингфорсе, несколько больших торговых пароходов с значительным тоннажем, плавучие доки, ледоколы и шаланды были объявлены «военной добычей». А между тем, с точки зрения международного права,

за которое те же захватнические элементы постоянно цеплялись, никакой «войны» между Россией и Финляндией не было никогда. В Финляндии произошло восстание финляндских же коммунистов, которые на несколько месяцев захватили власть в стране. Это восстание было продавлено финляндской же белой гвардией и германскими дивизиями, приглашенными в страну финляндским белым правительством, сидевшим в Вазе. Ни о какой, следовательно, «военной добыче» при таких условиях не могло быть и речи.

Точно так же финляндская администрация не имела в своем распоряжении никаких юридических титулов на практиковавшейся на моих глазах в широких размерах захват многомилионного имущества русских общественных организаций – Союза земств и городов, Военно-промышленного комитета, Красного Креста и др.

Достаточно сказать, что еще весною 1919 года в Гельсингфорсе, Выборге и некоторых других крупных городах, где раньше стояли большие русские гарнизоны, финляндская администрация продавала с торгов громадные партии консервов, заготовленных для русских войск еще при царском правительстве и Керенском и переданных в момент ухода большевиков Военно-промышленному комитету. Однако суммы, вырученные от продажи этих продуктов (они исчислялись миллионами), не были занесены на счет России и рассматривались как «военная добыча», несмотря на протесты оставшихся в стране представителей русских общественных организаций.

Равным образом безвозмездной конфискации подверглось и недвижимое имущество русских государственных и общественных учреждений, как например, громадные лесные участки, принадлежавшие лесному ведомству, дома, усадьбы и проч. В общей сложности, по заявлению самих финляндцев, сумма русского наследства, доставшегося Финляндии, определялась в семь миллиардов марок в довоенной валюте. И пусть не сетуют на меня мои финляндские друзья, которые будут читать эти строки, если скажу, что этот способ «унаследования» России, мягко выражаясь, был далеко не закономерен. Во имя будущих действительно дружеских и добрососедских взаимоотношений с демократической народной Россией могли быть изысканы, во всяком случае, иные пути и средства для ликвидации старой связи.

* * *

Я видел такие пути и средства через год после описываемых здесь событий в другой отделившейся от бывшей метрополии стране – в Чехословакии. Здесь никто ничего не хватал, здесь ничто не казалось плохо лежащим. Отношения между Австрией и так называемыми Successionsstaaten (государствами-наследниками) ликвидировались по-доброму, по-справедливому, поскольку это допускалось объективной обстановкой. А между тем здесь, скажем в Праге, тоже произошел переворот (28 октября 1918), здесь тоже срывали габсбургские гербы (эмблемы австрийского владычества), здесь тоже была провозглашена полная независимость. Однако Чехословакия, первая среди Successionsstaaten, позаботилась о том, чтобы новый сосед (бывший хозяин), Австрия, не пострадал слишком от произведенной операции; она не только не захотела ничего, но, напротив, сама поспешила дать Австрии локомотивы и уголь, железо и сахар, вагоны и стекло. Для ликвидации же финансовых взаимоотношений здесь скоро были созданы смешанные комиссии, работающие в полном контакте с союзными комиссиями по возмещению убытков (Commission de Reparation) согласно мирному договору, – и не сегодня-завтра, гляди, на молодую Чехословацкую Республику еще будет перенесена часть австрийского государственного долга в размере шести-семи миллиардов крон.

А между тем эта республика как бывшая составная часть Австрии могла бы иметь основание «поживиться» на ее счет в значительно большей мере, чем Финляндия, которая, по словам самих финляндцев, никогда не была «составной частью» Российской империи, а представляла собой только одно самостоятельное звено «унии», и где, следовательно, все русское имущество как нечто, принадлежащее другому самостоятельному звену «унии», должно было остаться за Россией…

Повторяю: пусть не сетуют на меня мои финляндские друзья, если я вновь перелистываю эти мрачные, на мой взгляд, страницы их бракоразводного процесса с Россией. Война и революция, но главным образом, конечно, война, – всюду дали волю широкому проявлению злых инстинктов. В Финляндии, однако, как мы отметили, это психологическое состояние масс усугублялось еще тем, что маленькая страна на протяжении нескольких месяцев должна была проделать жестокую

гражданскую войну. Победили «белые» – буржуазия и интеллигенция, но из страха перед неизвестным, из опасения, что независимость страны вновь будет подвергнута тяжелым испытаниям, они явно перегибали палку.

В общем, на первых порах моего пребывания в Гельсингфорсе (весной 19), если не останавливаться дальше на психологических и административных притеснениях, я наблюдал два больших общественно-политических течения в отношении России.

Глава IV

Русское «наследство»

Одно, поддерживаемое преимущественно интеллигентами-политиканами, сделавшими из ненависти к России особую профессию, выражало собой отдаленные отголоски мысли Ллойд Джорджа, что чем дольше в России продлится анархия, тем лучше для Англии. Финляндцы, сторонники этой тенденции, тоже говорили:

– Для маленькой страны, только что обретшей свою независимость, лишенной сильной армии и крепостей, не имеющей флота и денег, но граничащей с такой огромной страной, как Россия с ее 150-миллионным населением и неисчерпаемыми естественными богатствами, – для Финляндии будет лучше, если Гражданская война в России продлится до бесконечности. Она ослабит ее как территориально, так и экономически в такой мере, что никакие Бобриковы, буде они опять воцарятся в России лет через 50, уже не будут страшны для Финляндии⁴⁰. Необходимо поэтому воспрепятствовать всеми силами так называемой интервенции, в которой, в силу географической близости к России, первое место принадлежит Финляндии. Эта интервенция, надлежащим образом проведенная, может ведь привести к устранению большевиков и к восстановлению такого режима, который по необходимости вещей будет империалистическим и как таковой неизбежно направит свое острие против Финляндии… Взгляните, например, на господ Милюковых и Сазоновых в Париже. Один – «либеральный» министр иностранных дел царского правительства. Другой – «конституционалист-демократ», бывший вождь оппозиции и «отец» Февральской революции⁴¹. Это завтрашние люди России в лучшем случае, ибо их может еще предупредить какой-нибудь Столыпин. Но оба они, мечтая о вооруженной помощи Финляндии, все-таки отказываются признать независимость Финляндии. Требуя от нас крови и денег для борьбы с большевизмом, они вместе с тем самым бесцеремонным образом рисуют нам картину счастливого «сожительства» с Россией на другой день после победы над Лениным, под предлогом «стратегической» необходимости. А где гарантии, что под этой невинной вывеской не последует через несколько лет новая хирургическая операция над маленькой беззащитной страной? Где гарантии, что под предлогом стратегической необходимости русские гарнизоны вновь не появятся в Финляндии в сопутствии всех прелестей бобриковского режима? До демократии же, до подлинной демократии, Россия еще не доросла и едва ли вообще дорастет – это не в психологии русского человека. В России мыслит либо Ленин, либо царь. Середины нет. Словом, пусть Россия гниет. Чем больше она прогниет – тем лучше для нас…

Маннергейм – генерал, главнокомандующий и тогдашний глава государства (временный титул, который он носил до первых президентских выборов), явно не сочувствовал этой «теории гниения». Генерал царской службы, бывший командир одного из конногвардейских полков в Петербурге, женатый на русской, связанный всем своим существом с российской аристократией и Романовским двором, – он, естественно, мечтал о другом. Он подавил восстание финляндских коммунистов, изгнал их вооруженной рукой из Гельсингфорса и Выборга и поставил там белое буржуазное правительство, которое за эти заслуги перед страной и выбрало его главой государства с весьма широкими полномочиями. Но все это имело лишь ограниченное «локальное» значение: где будущему историку российской революции заниматься какой-то Финляндией? Другое дело – взять Петербург, этот ключ к общей победе над большевистской властью, и тем самым золотыми буквами вписать свое имя в страницы истории…

И генерал Маннергейм, как всякий другой генерал на его месте, лелеял эту мысль, поддерживая идею вооруженной интервенции, как в Лондоне и Париже, куда он часто ездил в качестве главы государства, так и в самой Финляндии.

Но его несчастье заключалось в том, что он был слишком «популярен» и боялся подорвать эту популярность чрезмерным русофильством. Он опирался на буржуазию, во имя которой ему удалось подавить восстание коммунистов, на значительную часть состоятельного крестьянства и на интеллигенцию. Физически его сила заключалась не в армии, которая как организм, выросший из всеобщей воинской повинности, состояла на добрую треть из рабочих, участвовавших раньше в красном восстании или ему сочувствовавших, а в так называемой «белой гвардии»…