У звезд холодные пальцы
Шрифт:
Плясали веселые пальцы. Язык бился о нёбо, как колотушка в бубен, гудели трубы носа, прокатывало переливы горло. Посвистывала и похрипывала грудь. В искореженной спине хрустели-выпевали болезные позвонки. Каждый отголосок тела, пропущенный сквозь чуткий хомус, соединялся в рой удивительных звуков, творящих новую песнь. Мозг до костей пронизали острые, шипуче-кумысные уколы восторга. Свежий ветер дыхания прокачивался через живот все быстрее и быстрее. Трепещущий язычок-птичка почти исчез, застриг воздух, обернувшись в невесомое стрекозиное крылышко. Радужный алас, светлые пятна лиц… жертвенные веревки с желтыми игрушечными туесками…
Треть времени варки мяса продолжалась чудесная песнь. Затем бурный ритм удлинился, звуки поблекли. Когда на конце хомусного стерженька показалась содрогающаяся в последней трели птичка, на Тусулгэ наступило почтительное затишье.
– Уруй! – завопил, нарушив молчание, Манихай.
– Уруй! Слава! Слава! – закричали все, бросая вверх вязаные власяные шапки. Сегодня еще никого так не чествовали. Дьоллох превзошел самого себя.
Он улыбался восторженным лицам и не видел их. Алея щеками, сложил поющий-говорящий хомус в каповую укладку. Бросил горделивый взгляд на девушку у коновязи. Она тоже посмотрела на него. Вскользь, но с интересом… или померещилось?
– Ах, как хорошо ты играл! – воскликнула Айана и прижала руки к груди. Ей не хватало слов.
К Дьоллоху спешили брат и сестренка. Илинэ потянулась понюхать щеку. Дьоллох смущенно отодвинулся – совсем стыд потеряла, люди смотрят! Но людям было не до происходящих вокруг него телячьих нежностей. Общим вниманием завладела Долгунча с семью спутниками. Их игра завершала нынешнее состязание.
Мужчины полумесяцем выстроились за спиной девушки. Ее белое платье мягко сияло на фоне их светлых кафтанов. Все враз тряхнули длинными волосами и одинаковым жестом поднесли к губам хомусы, словно чороны, из которых собрались отпить.
Зрители выжидающе замерли. Миг тишины – и Тусулгэ со всех сторон вкрадчиво обступили восемь вздыхающих ветров. Ломкий, тревожный звук, призывая кого-то, поплыл в воздухе, то усиливаясь, то отдаляясь.
Дьоллох подметил, что на хомусе девушки порхают две «птички», а под язычками хомусов ее помощников висят капли голубого железа разной величины. Из-за этого звуки неслись от низко гудящих к щекотно-высоким, словно бегали вверх и вниз по незримым певучим ступеням. Семью звуками управляла Долгунча, семью парами внимательных глаз, ласковых рук. «Что эти северяне делают в свободное время?» – с незнакомым чувством подумал Дьоллох.
– Гэй, гэй, хоть-хоть, бар, ну-у-у! – зазвенели хомусы со средним и высоким звучаньем. Подгоняемая лихими ветрами, песнь помчалась, как ныряющая в сугробах оленья упряжка по бескрайней тундре. Снег посвистывал под торопливыми полозьями нарт. Кто-то куда-то запаздывал и торопился, но олени не успели – волосы-струны ветров запутала налетевшая вьюга. С неистовым хохотом и гиканьем прокатилась она над скрипучими сугробами. В подоле ее потерялся новорожденный месяц. А лишь только вьюга исчезла, небо с шорохом выкинуло бахромчатые ленты северного сияния.
Это было почти то же радужное многозвучье, что и у Дьоллоха. Однако у приезжих хомусчитов оно оказалось
…Радостно захлопали двери. Полозья нарт пронзительно взвизгнули и остановились. Хомусы-спутники взорвались праздничным ликованьем, с наслаждением втянули дымный воздух. Запели-заговорили, в нетерпении перебивая друг друга:
– Есть новости?
– Есть!
А пока позади прокатывалась кипучая молвь, стихая за притворенными дверями, снег слабо скрипнул под ногами двоих.
Задумчиво поклевали-потрясли двуязычковый хомус гибкие длинные пальцы. Долгунча закрыла глаза и медленно закачалась. Солнце вспыхнуло на серебряных пластинках ее девичьего венца. Послышались широкие увесистые шаги по снегу. Донеслись и другие, легче и мельче. Тихо запели два смущенных голоса. Чья-то бесхитростная душа доверчиво раскрывалась перед множеством глаз и ушей, выплескивая невинную тайну.
Неожиданно Долгунча вскинула голову. Задышала часто, хрипуче, перемежая оленьим хорканьем выдохи-вдохи. Из губ ее или, может, из клювика птички выдулось густо мельтешащее облачко – сгусток горячего Сюра. Пылкое облачко поплыло, колыхаясь в воздухе, и растворилось в нем.
Шаги сменились сердечным перестуком. Два взволнованных дыхания устремились друг к другу и слились в одно. И случилось чудо – из приглушенного мужского рокота и застенчивого женского лепетанья, робко звеня, сплелась песнь-таинство. Сколько же было в ней серебристых оттенков и подголосков! Дьоллох не заметил, как искусные пальцы, проскользнув сквозь воздушные струи, кожу и ребра, больно и сладко сжали в комок его взрыдавшее сердце.
В песне говорилось о нем, Дьоллохе. Это его душа кого-то звала, моля и тоскуя. Это он плакал о несбывшемся и влекся по ветру. В пророческих звуках буйно прорастали побеги его будущих весен и победных сражений. Хрупкими шарами перекати-поля бежали вдаль по сугробам его грядущие зимы…
О, Долгунча-Волнующая! Такой женщине хотелось подчиниться беспрекословно и сделать все, что она велит. Стать хомусом в ее руках, жить ради нее или умереть!
Рядом брат и сестренка переживали свое. Хомус пел для всех и для каждого в отдельности. Люди бесшумно поднимались со скамей. На их потрясенных лицах отражалась чарующая музыка песни. Мягкая, она в то же время знала твердую правду о любом человеке. Нежная, она вместе с тем обладала одуряющей силой. От нее мог пошатнуться взрослый мужчина, не то что подросток. К тому же калека…
Бедный, наивный Дьоллох, кричавший о себе громко, как ждущий внимания младенец! Кичился скудной сноровкой, побуждая свое увечное тело стать продолженьем хомуса! Тщился показать ловкую игру, усладить слух песней, легкомысленной, как полет мотылька-однодневки!
А Долгунча не играла. Она просто жила. Песнь была ее жизнью, а хомус – ее неотделимой частицей. Ее пуповиной, весенней завязью, почкой, еще не распустившейся, тугой и восхитительно нежной…
Словно во сне созерцал Дьоллох, как розово-алый рот Долгунчи ласкает согретую горячим дыханием железную плоть хомуса. В голову с запоздалым прозрением вникло: «Готов все, что есть, отдать за осуохай с Луной!..» Дьоллоху уже не казалась забавной лукавая песенка. В ней сегодня тоже пелось о нем. Это он жаждал ночи-осуохая с девой Луной, как ничего на свете. Он мог бы отдать свой голос за то, чтобы стать железом, которое она ласкала…