У звезд холодные пальцы
Шрифт:
Напрасно Дьоллох накричал вчера на дочку Силиса. Если когда-нибудь она простит его и подойдет, он, может быть, покажет ей несколько простых приемов игры на хомусе. Или даже сочинит для малявки веселую песенку. Айана – не Долгунча, которой нет дела до мальчишки-калеки, возомнившего себя непревзойденным певцом…
Домм шестого вечера. За чертой березовых веток
Аргыс остановился у сосны с коровьим черепом на верхней ветви. Так же, как Сандал ежедневно поднимался на
Началась десятая весна после страшной Осени Бури, когда Сандал выжег в сердце Хорсуна полыхающие огнем слова: «Она умерла. Я похоронил их вместе. Твою жену и твоего мертворожденного сына». Десятая зеленая весна, которую не видят очи-звезды Нарьяны. Жизнь без нее, без любви и счастья, понемногу стала обычной. Уже не было дергающей надрывной боли. Осталась лишь печаль, тонкая и светлая, словно луч света в вечно пасмурный день.
Ушли нескончаемые бессонные ночи с редким беспамятством, ушел сон, рушащий между Хорсуном и Нарьяной смолу вороненого ливня. Воспоминания затягивало ряской времени, и лишь чуткая дрема наполнялась милыми призраками: Нарьяна подметала щепу перед камельком заячьей лапкой; Нарьяна выглядывала и улыбалась из-за занавески; Нарьяна качала на руках ребенка… Обращенное внутрь горе превратилось в зябкое одиночество и засело в багалыке ржавым гвоздем.
Иногда Хорсун ловил на себе тоскующий взгляд Модун. Он знал – она скучает по мужчине из-за здорового женского желания, и отводил глаза, чтобы не смущать ее. Мужчин вон сколько – любого кликни, прибежит, выбирай, кого хочешь. А с багалыком воительницу связывали иные узы – общая память о дне, из которого выросли ее мужество и его непреходящая печаль. Эти узы крепко-накрепко сплелись в прошлом, из них нельзя было свить веревку другого притяжения. Впрочем, Хорсун и не думал о новой любви.
– Сколько можно горевать о том, чего не вернуть? – говорили друзья. – Одному жить – все равно что на голых жердях спать. Женись!
Но Хорсун решил еще в памятный год Осени Бури: пусть на нем завершится его орлиный род. Подобной Нарьяне ему не найти.
На могиле жены и сына Хорсун поставил сруб с крышей, похожей на перевернутый арангас, с двумя выступающими вперед балками. Вырезал на концах балок обереги – головы лошадей, как на перекладинах опорных столбов юрты.
Аргыса не надо было сюда направлять. Только повернешь к горам, верный конь сразу шел по набитой тропе и замедлял шаги у того места, куда хозяин складывал в кучу сухие березовые ветки, отслужившие срок. Эти ветки, всегда новые, Хорсун бросал поперек тропы. Зимой он разводил из них костер.
Багалык садился на приступку сруба и начинал рассказывать о своей жизни. Так он искупал вину перед женой год
В этот раз, виновато поглаживая серебристое дерево сруба, Хорсун силился говорить как можно спокойнее. Он опасался, что голос его будет звучать неискренне.
– Позволь мне быть откровенным с тобой, Нарьяна… С севера в Элен приехала девушка. Говорят, она – внучка великого певца, олонхосута Ыллыра. Очень красивая девушка, с голосом густым и прохладным, как суорат, только что вынутый из погреба. Имя ее – Долгунча. Долгунча – Волнующая… Она и впрямь умеет волновать людей. Играет на хомусе так чудесно, что сердце хочет выпрыгнуть. Трудно заставить душу не откликаться плачем на ее волшебную песнь. Я слышал на празднике, и я плакал. В этом плаче были небо и горечь, звезды и мечта о тебе, облитая кровью. На десятом празднике, который прошел без тебя… – Он запнулся. – Хомус Долгунчи вызвал память о нашей первой весне.
Хорсун замолчал, вновь переживая мгновенье, когда все в нем перевернулось. Перед глазами возникла Нарьяна. Но вдруг сквозь ее светлое лицо ясно проступили и вытеснили его крупные черты лица Долгунчи, пухлые розовые губы с ямочками в углах. Он снова ощутил влекущий аромат женской кожи. Нижнюю половину тела бросило в жар от невольно возгоревшейся в крови мужской жажды.
Багалык помотал головой, вытряхивая из мыслей, неуместных особенно здесь, соблазнительные губы, взметенную резким движением косу… Нет, нет, нет, он готов отдать юрту и все имущество в ней, чтобы освободить думы от навязчивой Долгунчи! Он бы забил уши глиной, чтобы никогда больше не слышать хомуса этой девушки…
Но мысли-то глиною не замажешь! Песнь, лишь он о ней вспоминал, вкрадчиво проникала в голову и заполняла ее всю. Следом ярким видением являлась Долгунча и лукаво смотрела на багалыка из-под полуопущенных ресниц. Она без того встречалась ему слишком часто. Даже невнимательный к уловкам женщин Хорсун это заметил и стал избегать «нечаянных» встреч. Если не получалось, старался не обращать внимания на воркующий смех…
Да, она нравилась Хорсуну. Он ее хотел. Но хотеть – не значит любить.
Кровь потихоньку остыла, надоедливый образ выветрился из сердца. Беспрепятственно и светло зажглись глаза жены. Хорсун сказал с вымученной улыбкой:
– Хомус на празднике напомнил мне, Нарьяна, как ты выскочила вон, когда я впервые пришел в дом к твоему отцу Кубагаю. Помнится, я подумал: «Не нравлюсь ей. Совсем девчонка, только вчера перестала играть тальниковыми игрушками». Однако мальчишки-ровесники с некоторых пор уже ноги сбивали, соревнуясь, кто первым прибежит помочь тебе в сборе кореньев. А потом я сам вообразил себя мальчишкой и спал в ту ночь беспокойно, видя юные сны…
Конец ознакомительного фрагмента.