Убежище. Дневник в письмах (др.перевод)
Шрифт:
Я совершенно не могу себе представить, что мир когда-нибудь станет для нас таким, как был. Правда, иногда я говорю о «после войны», но говорю будто о воздушном замке, о чем-то несбыточном.
Я вижу нас восьмерых вместе с Убежищем, словно кусочек голубого неба, окруженный черными-пречерными тучами. Маленький кружок, на котором мы стоим, еще в безопасности, но тучи подступают все ближе, и кольцо, отгораживающее нас от приближающейся опасности, сжимается все теснее. Теперь мы уже настолько окружены опасностью и темнотой, что в отчаянных поисках спасения наталкиваемся друг на друга. Мы все смотрим вниз, где люди сражаются друг с другом, мы все смотрим наверх, где спокойно и прекрасно, а между тем мы отрезаны этой мрачной массой, которая не пускает ни вниз, ни наверх, стоит перед нами непроницаемой стеной,
Милая Китти!
Я только что придумала хороший заголовок для этой главы:
Ода моей авторучке
«In memoriam» [29]
Моя авторучка всегда была для меня большой ценностью, я очень ею дорожила, особенно из-за ее толстого пера, потому что аккуратно я могу писать только авторучками с толстыми перьями. Моя ручка прожила очень интересную и долгую авторучечную жизнь, которую я хочу вкратце описать.
29
«Светлой памяти» (лат.).
Когда мне было девять лет, авторучка (завернутая в вату) в коробочке с надписью «бесплатный образец» прибыла из самого Ахена, места жительства моей бабушки, щедрой дарительницы. Я лежала в постели с гриппом, а вокруг дома завывал февральский ветер. Прославленная ручка лежала в красном кожаном футлярчике и в первый же день была показана всем моим подругам. Я, Анна Франк, гордая владелица авторучки.
Когда мне исполнилось десять, авторучку можно было взять с собой в школу, и представь себе, учительница разрешила мне ею писать. В одиннадцать лет мне, однако, пришлось спрятать мое сокровище, потому что учительница шестого класса позволяла пользоваться для письма только перьевыми ручками и чернильницами. Когда мне исполнилось двенадцать и я пошла в Еврейский лицей, моя авторучка удостоилась чести получить новый футляр, в котором помещался и карандаш и который, кроме того, выглядел более настоящим, потому что закрывался на молнию. Когда мне было тринадцать, авторучка вместе со мной попала в Убежище, где она бегала со мной по многочисленным дневникам и писаниям. Год, когда мне исполнилось четырнадцать, был последним годом, который моя авторучка завершила со мной, и теперь…
Дело было в пятницу днем, в шестом часу, когда я, выйдя из моей комнаты, хотела сесть за стол, чтобы писать, но была грубо отодвинута в сторону и освободила место для Марго и папы, которые занимались своим латинским. Авторучка осталась лежать без дела на столе, а ее владелица со вздохом пристроилась тереть бобы на крохотном уголке стола. «Тереть бобы» – значит приводить в порядок заплесневелые коричневые бобы. Без четверти шесть я подмела пол и бросила мусор вместе с плохими бобами на газете в печку. Оттуда вырвалось великолепное пламя, и я пришла в восторг от того, как ожила печка, дышавшая на ладан.
Покой восстановился, «латинцы» убрались восвояси, и я села за стол, чтобы записать то, что собиралась, но где я только не искала – авторучка исчезла. Я стала искать снова. Марго искала, мама искала, папа искал, Дюссел искал, но эта ручка пропала бесследно.
– Может быть, она угодила в печь, вместе с бобами! – предположила Марго.
– Ах нет, детка! – отвечала я.
Но когда моя авторучка и к вечеру не пожелала обнаружиться, мы все решили, что она сгорела, тем более что целлулоид горит великолепно. И в самом деле, печальное предположение подтвердилось, когда папа на следующее утро, вычищая печь, нашел в груде пепла зажим от авторучки. От золотого пера найти ничего не удалось. «Наверняка пригорело к какому-нибудь камушку», – решил папа.
Мне осталось одно утешение, хоть все же и слабое: моя авторучка кремирована, чего я в будущем очень хочу и для себя!
Милая Китти!
Дом сотрясают события. У Мип дома свирепствует дифтерия, поэтому шесть недель ей нельзя вступать с нами в контакт. Как с едой, так и с покупками все ужасно усложнилось, не говоря уже о том, что нам без нее невесело. Клейман все еще лежит в постели и уже три недели ничего не ел, кроме молока и жидкой каши. Кюглеру жутко некогда.
Уроки латинского Марго присылают обратно, исправленные учителем. Марго пишет под именем Беп. Учитель ужасно милый, а кроме того, остроумный. Он наверняка доволен, что заполучил такую умную ученицу.
Дюссел в совершенной растерянности, и никто не знает отчего. Началось с того, что он наверху не открывал рта и ни менееру Ван Даану, ни мефрау Ван Даан не говорил ни слова. Все это заметили. Так продолжалось несколько дней, и в конце концов мама предупредила его, что мефрау действительно может устроить ему много неприятностей. Дюссел сказал, что это менеер Ван Даан начал молчать и поэтому он не собирается первым прерывать молчание. Теперь учти, что вчера было шестнадцатое ноября, годовщина его пребывания в Убежище. Мама по этому случаю получила цветы в горшке, но мефрау Ван Даан, которая за прошедшие недели не раз намекала на эту дату и прямо говорила, что Дюссел должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того чтобы впервые поблагодарить за бескорыстное укрытие, он вообще не разговаривал. А когда я утром шестнадцатого спросила его, надо ли мне его поздравить или выразить сочувствие, он ответил, что принимает и то и другое. Мама, желавшая выступить в прекрасной роли примирительницы, ничего не добилась, и в конце концов обстановка осталась, какой была.
Не будет преувеличением, если я скажу, что у Дюссела в мозгу не хватает извилины. Мы иногда потихоньку веселимся, потому что у него нет ни памяти, ни мнений, ни суждений, и уже не раз смеялись, когда он только что услышанные новости пересказывал совершенно превратно, путая одно с другим. Кроме того, на любые укоры и обвинения он отвечает множеством прекрасных обещаний, из которых на самом деле ни одно не выполняется.
«Der Mann hat einen grossen Geist
und ist so klein von Taten!» [30]
30
«Великий дух у человека, а он так мелочен в делах!» (нем.)
Милая Китти!
Вчера вечером, прежде чем заснуть, мне вдруг представилась Ханнели.
Я видела ее перед собой, в лохмотьях, с изможденным и исхудавшим лицом. У нее были такие большие глаза, и она смотрела на меня так печально и укоризненно, что я могла прочесть в ее глазах: «О Анна, почему ты меня покинула? Помоги, о, помоги мне, спаси меня из этого ада!»
А я не могу помочь ей, я могу только наблюдать, как страдают и умирают другие люди, и поэтому вынуждена сидеть сложа руки и могу лишь молить Бога вернуть ее к нам обратно. Я видела именно Ханнели, и никого другого, и я поняла почему. Я судила о ней неверно, я была слишком маленькой, чтобы понять ее трудности. Она была привязана к своей подруге, а я будто бы собиралась ее отнять. Каково было ей, бедной! Я знаю, мне самой так знакомо это чувство! Порой мельком я видела что-то из ее жизни, но тут же снова эгоистично уходила с головой в свои радости и трудности.
Некрасиво было с моей стороны, как я с ней поступила, и теперь она глядела на меня умоляющими глазами на бледном лице – о! – так беспомощно! Если бы я могла ей помочь! О Боже, у меня здесь есть все, что бы я ни пожелала, а ей предназначена такая злая судьба. Она была набожна не меньше меня и тоже хотела добра, почему же я избрана, чтобы жить, а она, возможно, должна умереть? Какая в нас разница? Почему мы теперь так далеко друг от друга?
Честно говоря, я ее не вспоминала многие месяцы, да, почти что год. Не совсем забыла, но все же настолько, чтоб не представлять себе все ее несчастья.