Убить Хемингуэя
Шрифт:
В 1958 году, после всей этой заварухи в Теннесси, которая обеспечила ему постоянное внимание со стороны ФБР, Гектор всерьез задумывался, а не сменить ли ему курс. Уже тогда «Гектор Ласситер» – расхожий публичный товар – начал казаться ему смирительной рубашкой. В последние годы Гектор все больше думал о том, чтобы все бросить. Может быть, вместо этого стать таким писателем, каким он хотел быть в Париже в двадцатые годы. Но его примирение с Хемом в начале 1959-го и вытекающие отсюда последствия расстроили его планы.
Но теперь? Черт, его собственная персона становится все болеетяжелой
ФБР постоянно рядом. Он, твою мать, устает от этого и ощущает клаустрофобию.
Еще Гектор ясно чувствовал, что интерес читающей публики к его романом ослабевает. Ей уже не нравятся книги с именем автора-мачо на обложке.
В его голове прозвучали слова Бекки-студентки: Роман умер.
Если он позволит себе влюбиться в Ханну, если он уведет ее от этого бездарного пьяницы лузера, ее мужа, возможно, это даст ему материал для новой книги, по крайней мере… совсем другойкниги, чем он обычно пишет. Ханна может стать калиткой в это давно необходимое самообновление, к которому он когда-то стремился.
И бог мой, что за кошмарная мысль? Использовать Ханну таким образом?
Гектор помнил, что Скотт Фицджеральд сказал о Хеме: ему, мол, постоянно нужна новая жена, чтобы накачать вдохновение для нового романа.
И все же бесполезно отрицать: Гектор чувствовал прилив вдохновения при мыслях о Ханне, о том, чтобы втянуть ее в свою жизнь. Она может стать его музой, а он – ее учителем, это будет, до известной степени, равноценный обмен. Муза/учитель – они же не обязательно исключают друг друга… так ведь?
Вдохновленный этой мыслью, Гектор принялся сочинять свой собственный рассказ «под Хемингуэя».
Сумерки. Криди считал, что его рабочий день закончился.
Он снял пиджак, но все еще в галстуке и ботинках уселся перед своей пишущей машинкой, чтобы начать свое ночное творчество. Это были часы, ради которых он жил.
Как обычно, начинать было трудно. Так было с самого начала. Он понимал, что многие писатели, такие как Хемигуэй или, скажем, Ласситер, заставляли себя приобретать опыт, чтобы было потом о чем писать романы. Они нарывались на опасность и разнообразные приключения, чтобы иметь материал для своих книг. Криди пришел к выводу, что он в эту профессию попал с другого конца, более сложного, а это, по его мнению, делало его большим художником.
Криди заставлял себя писать и таким образом приобретал опыт. Черт, ведь не мог же он использовать свою жизнь и свой опыт для написания художественного произведения. Его жизнь была настолько забита интригами – по большей части гротескными и неестественными, – что он никогда не мог во всем этом толком разобраться или придумать, как все это можно использовать в книге, чтобы она продавалась.
И другие писатели, такие как Хемингуэй и Ласситер, были мужчинами, тут уж ничего не скажешь, и в случае с Хемингуэем все его мужики в романах и рассказах были одним и тем же мужчиной, неким вариантом самого Хемингуэя. А Ласситер? Этот тоже начал уподоблять героев себе в своих романах.
Но Криди сыграл столько ролей в своей бурной жизни, носил столько масок и настолько по-разному проявлял себя перед разными начальниками, что сам уже не знал,
Однажды он позволил себе начать пить, чтобы подстегнуть свою музу, может быть, получить доступ в свое подсознание с помощью наркотиков или абсента, как получалось у Байрона и у некоторых других. Во всяком случае, они так утверждали.
Результат ужаснул и сбил с толку Криди. Написанные страницы представляли собой хаос визгливых голосов, противоречащих самим себе, какофонию характеров, которая сбила Криди с толку. Ему даже пришлось перестать писать и на несколько месяцев лишить читателей голоса их любимого писателя.
Со временем он перешел на другую тактику. Он регулярно знакомился с самыми продаваемыми произведениями в своем жанре и синтезировал голос рассказчика, который впитывал в себя все, что, с его точки зрения, привлекало читателей в работах других авторов.
Если и было в этом определенное вероломство, то Криди верил, что оригинальная концепция, лежащая в основе каждой его опубликованной работы – его безусловная писательская гениальность, – возрождала и возвышала его рукописи.
Каждый роман был частью более широкой концепции: в законченном виде для читателей и для самого создателя эти работы будут представлять несомненное достижение – не больше и не меньше как великое литературное наследство XX века. Века, который Криди, как автор и шпион, помог сформировать. Со временем, уверял себя Криди, он обретет заслуженное место в Западном Каноне. Он этого достоин.
Зазвонил телефон. Криди снял трубку:
– Докладывай.
Молодой агент, с трудом переводя дыхание, сказал:
– Сэр, ни одно подслушивающее устройства в Дозорном доме не работает.
Криди швырнул трубку.
Забавно, но сцена в его новом триллере, над которым он сейчас работал, странным образом совпадала с тем, что в данный момент происходило в Айдахо. Два способных и опытных разведчика пытаются перехитрить друг друга.
События, связанные с Ласситером, всегда были пищей для романов Криди.
Вот только теперь Криди необходимо самому прожитьэту сцену – выполнить приказ Гувера.
А в последнее время Криди все больше и больше хотелось сидеть в своем кресле и писать.
Криди уставился на машинку, сознавая, что выбора у него нет.
Он грохнул по столу кулаком и пробормотал:
– Гребаный Ласситер…
23. Ученица
Просто напиши это на бумаге, а дальше мы посмотрим, что с этим делать.
27
Максвелл Перкинс (1884–1947) – знаменитый редактор Эрнеста Хемингуэя.