Убить пересмешника
Шрифт:
То, что сделал Джим, я бы сделала запросто, если бы не запрет Аттикуса. Нам, конечно, не полагалось воевать с отвратительными старухами. Так вот, едва мы поравнялись с калиткой миссис Дюбоз, Джим выхватил у меня жезл и, неистово размахивая им, ворвался к ней во двор — он забыл все наставления Аттикуса, забыл, что под своими шалями миссис Дюбоз прячет пистолет и что если сама она может промахнуться, то её служанка Джесси, вероятно, промаха не даст.
Он немного опомнился лишь тогда, когда посбивал верхушки со всех камелий миссис Дюбоз, так что весь двор был
К этому времени я подняла визг. Джим дёрнул меня за волосы, сказал — ему всё равно, при случае он ещё раз сделает то же самое, а если я не замолчу, он все вихры у меня выдерет. Я не замолчала, и он наподдал мне ногой. Я не удержалась и упала носом на тротуар. Джим рывком поднял меня на ноги, но, кажется, ему стало меня жалко. Говорить было не о чем.
В тот вечер мы предпочли не встречать Аттикуса. Мы торчали в кухне, пока нас Кэлпурния не выгнала. Она, точно колдунья какая-то, видно, уже обо всём проведала. Она не бог весть как умела утешать, но всё-таки сунула Джиму кусок поджаренного хлеба с маслом, а Джим разломил его и отдал половину мне. Вкуса я никакого не почувствовала.
Мы пошли в гостиную.
Я взяла футбольный журнал, нашла портрет Дикси Хоуэлла и показала Джиму!
— Очень похож на тебя.
Кажется, ничего приятнее для него нельзя было придумать. Но это не помогло. Он сидел у окна в качалке, весь сгорбился, хмурился и ждал. Смеркалось.
Миновали две геологические эпохи, и на крыльце послышались шаги Аттикуса. Хлопнула дверь, на минуту всё стихло — Аттикус подошёл к вешалке в прихожей; потом он позвал:
— Джим!
Голос у него был как зимний ветер.
Аттикус повернул выключатель в гостиной и поглядел на нас, а мы застыли и не шевелились. В одной руке у него был мой жезл, перепачканная жёлтая кисть волочилась по ковру. Аттикус протянул другую руку — на ладони лежали пухлые бутоны камелий.
— Джим, — сказал Аттикус, — это твоя работа?
— Да, сэр.
— Зачем ты это сделал?
Джим сказал совсем тихо:
— Она сказала, что ты выгораживаешь черномазых и подонков.
— И поэтому ты так поступил?
Джим беззвучно пошевелил губами, это значило «да, сэр».
Аттикус сказал:
— Я понимаю, сын, твои сверстники сильно донимают тебя из-за того, что я «выгораживаю черномазых», как ты выразился, но поступить так с больной старой женщиной — это непростительно. Очень советую тебе пойти поговорить с миссис Дюбоз. После этого сразу возвращайся домой.
Джим не шелохнулся.
— Иди, я сказал.
Я пошла из гостиной за Джимом.
— Останься здесь, — сказал мне Аттикус.
Я осталась.
Аттикус взял газету и сел в качалку, в которой раньше сидел Джим. Хоть убейте, я его не понимала: преспокойно сидит и читает, а его единственного сына сейчас, конечно, застрелят из старого ржавого пистолета. Правда, бывало, Джим так меня раздразнит — сама бы его убила, но ведь, если разобраться, у меня, кроме него, никого нет. Аттикус, видно, этого не понимает или
Это было отвратительно с его стороны. Но когда у тебя несчастье, быстро устаёшь: скоро я уже съёжилась у него на коленях, и он меня обнял.
— Ты уже слишком большая, чтобы тебя укачивать на руках, — сказал он.
— Тебе всё равно, что с ним будет, — сказала я. — Послал его на верную смерть, а он ведь за тебя заступился.
Аттикус покрепче прижал меня к себе, и я не видела его лица.
— Подожди волноваться, — сказал он. — Вот не думал, что Джим из-за этого потеряет самообладание… Я думал, с тобой у меня будет больше хлопот.
Я сказала, почему это другим ребятам вовсе не надо никакого самообладания, только нам одним нельзя его терять?
— Слушай, Глазастик, — сказал Аттикус, — скоро лето, и тогда тебе придётся терпеть вещи похуже и всё-таки не терять самообладания… Я знаю, несправедливо, что вам обоим так достаётся, но иногда надо собрать всё своё мужество, и от того, как мы ведём себя в трудный час, зависит… словом, одно тебе скажу: когда вы с Джимом станете взрослыми, может быть, вы вспомните обо всём этом по-хорошему и поймёте, что я вас не предал. Это дело, дело Тома Робинсона, взывает к нашей совести… Если я не постараюсь помочь этому человеку, Глазастик, я не смогу больше ходить в церковь и молиться.
— Аттикус, ты, наверно, не прав.
— Как так?
— Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет…
— Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать, — сказал Аттикус. — Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, — это его совесть.
Когда вернулся Джим, я всё ещё сидела на коленях у Аттикуса.
— Ну что, сын? — сказал Аттикус.
Он спустил меня на пол, и я исподтишка оглядела Джима. Он был цел и невредим, только лицо какое-то странное. Может быть, она заставила его выпить касторки.
— Я там у неё всё убрал и извинился, но я всё равно не виноват. И я буду работать у неё в саду каждую субботу и постараюсь, чтобы эти камелии опять выросли.
— Если не считаешь себя виноватым, незачем извиняться, — сказал Аттикус. — Джим, она больная и старая. Она не всегда может отвечать за свои слова и поступки. Конечно, я предпочёл бы, чтобы она сказала это мне, а не вам с Глазастиком, но в жизни не всё выходит так, как нам хочется.
Джим никак не мог отвести глаз от розы на ковре.
— Аттикус, — сказал он, — она хочет, чтобы я ей читал.
— Читал?
— Да, сэр. Чтобы я приходил каждый день после школы, и ещё в субботу, и читал ей два часа вслух. Аттикус, неужели это надо?
— Разумеется.
— Но она хочет, чтобы я ходил к ней целый месяц.
— Значит, будешь ходить месяц.
Джим аккуратно упёрся носком башмака в самую серёдку розы и надавил на неё. Потом, наконец, сказал:
— Знаешь, Аттикус, с улицы поглядеть — ещё ничего, а внутри… всюду темнота, даже как-то жутко. И всюду тени, и на потолке…