Убить пересмешника
Шрифт:
Аттикус наклонился, поднял конфетную коробку и передал её Джиму.
Джим открыл коробку. Там на влажной вате лежала белоснежная, прозрачная красавица камелия «горный снег».
У Джима чуть глаза не выскочили на лоб. Он отшвырнул цветок.
— Старая чертовка! — завопил он. — Ну что она ко мне привязалась?!
Аттикус мигом вскочил и наклонился к нему, Джим уткнулся ему в грудь.
— Ш-ш, тише, — сказал Аттикус. — По-моему, она хотела этим сказать тебе — всё хорошо, Джим, теперь всё хорошо. Знаешь, она была настоящая леди.
— Леди?! — Джим поднял голову. Он был красный как рак. — Она про тебя такое говорила,
— Да. Она на многое смотрела по-своему, быть может, совсем не так, как я… Сын, я уже сказал тебе: если бы ты тогда не потерял голову, я бы всё равно посылал тебя читать ей вслух. Я хотел, чтобы ты кое-что в ней понял, хотел, чтобы ты увидел подлинное мужество, а не воображал, будто мужество — это когда у человека в руках ружьё. Мужество — это когда заранее знаешь, что ты проиграл, и всё-таки берёшься за дело и наперекор всему на свете идёшь до конца. Побеждаешь очень редко, но иногда всё-таки побеждаешь. Миссис Дюбоз победила. По её воззрениям, она умерла, ничем никому и ничему не обязанная. Я никогда не встречал человека столь мужественного.
Джим поднял с полу коробку и кинул в камин. Поднял камелию, и, когда я уходила спать, он сидел и осторожно перебирал широко раскрывшиеся лепестки. Аттикус читал газету.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
12
Джиму теперь было двенадцать. С ним стало трудно ладить — то он злился, то дулся, настроение у него менялось пятнадцать раз на день. Ел он так много и жадно, даже смотреть было страшно, и всё огрызался — не приставай ко мне! — так что я не выдержала и спросила Аттикуса:
— Может, в нём сидит солитёр?
Аттикус сказал — нет, просто Джим растёт, и надо набраться терпенья и поменьше ему докучать.
И ведь он переменился так за какой-нибудь месяц. Миссис Дюбоз похоронили совсем недавно, а пока Джим ходил читать ей вслух, он, кажется, был очень доволен, что я тоже с ним хожу. И вдруг чуть не за одну ночь у него появились какие-то новые, непонятные убеждения, и он стал навязывать их мне, иной раз даже принимался поучать — делай то, не делай этого! Как-то мы поспорили, и Джим заорал:
— Научись ты вести себя, как полагается девочке! Пора уж!
Я разревелась и побежала к Кэлпурнии.
— Ты не очень-то расстраивайся из-за мистера Джима, — начала она.
— Мис-те-ра?!
— Да, он уже почти что мистер.
— Он ещё не дорос до мистера, — сказала я. — Просто его надо отлупить, а я не могу, я ещё не такая большая.
— Мистер Джим становится взрослый, тут уж ничего не поделаешь, малышка, — сказала Кэлпурния. — Теперь он захочет быть сам по себе, и у него пойдут свои дела, все мальчики такие. А ты, когда заскучаешь, приходи сюда. У нас с тобой тут работы найдётся сколько хочешь.
Лето обещало быть не таким уж плохим; Джим пускай делает что хочет, а пока не приедет Дилл, я и с Кэлпурнией проживу. Она как будто даже радовалась, когда я приходила в кухню, а я смотрела, как она там хлопочет, и думала — пожалуй, девочкой быть не так-то просто.
Но
Конечно, я всё равно невеста, но от этого мало радости, если Дилла тут нет. Прежде я как-то не замечала, что лето — это значит, у пруда сидит Дилл и курит сигарету из бечёвки, и глаза у него блестят, сразу видно — опять придумал, как выманить из дому Страшилу Рэдли; лето — значит, стоит Джиму отвернуться, Дилл торопливо чмокнет меня в щёку, и иногда мы минуты не можем жить друг без друга. С Диллом жизнь была проста и понятна, без него жизнь стала невыносимая. Целых два дня я была несчастна.
А ко всему законодательное собрание штата собралось на какую-то внеочередную сессию, и Аттикус уехал на две недели. Губернатору вздумалось устроить приборку и избавиться от кое-каких ракушек, присосавшихся к днищу государственного корабля; в Бирмингеме начались сидячие забастовки; в городах всё росли очереди безработных за бесплатным супом и куском хлеба; фермеры всё нищали. Но события эти происходили в мире, очень далёком от нас с Джимом.
Однажды утром мы с изумлением увидели в «Монтгомери эдвертайзер» карикатуру, под которой стояло: «Мейкомбский Финч». Аттикус — босой, в коротких штанишках, прикованный цепями к парте, — прилежно писал что-то на грифельной доске, а какие-то легкомысленные девчонки дразнили его и улюлюкали.
— Это комплимент, — объяснил Джим. — Он всегда берётся за такие дела, за которые никто больше не берётся.
— Это как?
Ко всем своим новым качествам Джим ещё и заважничал так, будто он один на свете умный — прямо даже зло брало.
— Ну, Глазастик, это вроде того, как перестраивать налоговую систему в округах и всякое такое. Большинство людей этим не интересуется.
— А ты почём знаешь?
— Ах, отстань, видишь, я читаю газету.
Ладно, будь по-твоему. Я ушла от него на кухню. Кэлпурния лущила горох и вдруг сказала:
— Что же мне с вами делать в воскресенье, как вы в церковь пойдёте?
— Да очень просто. Деньги на церковную кружку нам Аттикус оставил.
Кэлпурния прищурилась, и я сразу угадала её мысли.
— Кэл, — сказала я, — ты же знаешь, мы будем хорошо себя вести. Мы уже сколько лет в церкви не балуемся.
Видно, Кэлпурния вспомнила один дождливый воскресный день — мы тогда оставались одни, ни отца, ни учительницы не было. Ребята всем классом отвели Юнис Энн Симпсон в котельную и привязали к стулу. А потом забыли про неё, поднялись наверх и тихо и смирно слушали проповедь, как вдруг поднялся гром и звон: где-то чем-то колотили по трубам парового отопления; под конец кто-то пошёл узнать, что случилось, и извлёк на свет божий Юнис Энн, и она заявила, что не желает больше играть в мученика, — Джим Финч говорил, если у неё довольно веры, она не сгорит, но внизу очень жарко.