Убить перевертыша
Шрифт:
Но вышло по Екклесиасту, уверявшему, что все возвращается. Вскоре о неизбежности ядерной зимы в случае ядерного конфликта заговорили повсюду. Будто сотня Александровых воскресла. И вышло — напрасны хлопоты…
Нет, не напрасны, возразил сам себе Инспектор. Несколько обморочных лет все-таки было. Их-то как раз и хватило, чтобы убедить тех и этих, что советская плановая экономика с глобальными задачами не справляется и, стало быть, у нее одна дорога — в капиталистический капкан.
Инспектор так и уснул в мягком шезлонге, среди звезд и их отражений. И увидел себя молодым самоуверенным курсантом «фермы», «колледжа» или как там еще именовали их учебное заведение. Кто-то за него
Чтобы они, будущая элита мира, не свихнулись окончательно, на «ферме» устраивались полигонные игры. Спортивные и всякие другие, какие только могли придумать изощренные умы. А кроме того — стрельбы, прыжки с парашютом, маскировка, радиодело, шифровка и дешифровка, работа со взрывчатыми, ядовитыми, наркотическими веществами. Сколько было веселого грохота, сколько живности, загубленной ими, вывезено за территорию «фермы»!
Тогда он злился: не его дело — ползать, пачкая белые ручки, бегать, задыхаясь. А теперь те курсантские времена вспоминаются как самые счастливые в жизни. И часто снятся.
В эту ночь он опять увидел свою «ферму» — громадный зеленый треугольник, зажатый между рекой, лесом и грядой холмов. Взлетная полоса, площадки для вертолетов, казармы, учебные полигоны… И опять, как бывало уже во сне, не удержался, прыгнул с парашютом, бросив самолет. И опять парашют не раскрылся, и он падал, падал, замирая сердцем и в то же время зная, что все равно не разобьется, а упадет в реку, в мягкую крону дерева или… или же проснется…
Его разбудило солнце, поднявшееся над дальними горами, прогревшее воздух под тентом, которым укрыл его заботливый секретарь.
"Видно, старею, — подумал Инспектор. — Сердце замирает во сне — первый признак нездоровья. Надо бы отдохнуть, подлечиться"… Но разве сейчас не отдых? Разве нет рядом врачей?.. Не-ет, не то, все не то. Видно, близко его время, видно, не зря вспоминается Екклесиаст…
Этот молчаливый секретарь был у него давно, и давно уже они понимали друг друга без слов. И сейчас, увидев его спокойное, удивительно правильное, будто выточенное толковым дизайнером, лицо, Инспектор вдруг понял: весть не из лучших.
— Что? — насторожился он.
Секретарь помедлил, давая своему патрону время опомниться.
— Исчез курьер. Тот, которого вели от самой Москвы. Ночью из Ольденбурга уехал в Бремен и пропал.
— Архив с ним?
— Об архиве пока ничего не известно.
— Сбежал, значит. А ведь бежать-то ему некуда.
— Так точно, некуда. Сегодня же его разыщут. Если он не заляжет.
— Не заляжет. Тому две причины. Они знают, что архив ищем также и мы, и будут торопиться. И наконец, у этого курьера нет таких денег, чтобы
День был, как и все последние дни, тихий, безоблачный. Инспектор позволил себе несколько спортивных упражнений, имитирующих физзарядку, к которой привык еще на «ферме», массаж, купание в бассейне. Потом был завтрак, как всегда, легкий, просмотр информации, поступившей за ночь. Ничего экстраординарного. Подконтрольные ему районы мира жили так, как им предписано.
В полдень пришло сообщение, которого он ждал: русский курьер обнаружен в поезде Гамбург — Мюнхен. За него взялся злой и хитрый старик Генц Фидлер. "Кавалер почетной шпаги СС", как он любил именовать себя, опуская, когда требовалось, последние две буквы. Тот самый, у которого русский агент, а может, простой карманник, ставший предпринимателем, каких сегодня в России множество, ловко выкрал конверт с документами.
Инспектор знал о Фидлере все, даже то, что сам старик забыл или старался не помнить: личный номер 4435, беспощаден до кровожадности. От трусости. Он всегда смертельно боялся за свою жизнь и потому много убивал. Врагов за то, что они враги, друзей за то, что могли стать врагами…
А интересно все же, что за документы в том архиве? Может, пустые бумаги, и вся суета вокруг них — блеф, раздуваемый с непонятной пока целью? Известно же, в мире разведок ничего определенного не существует, а есть только игры, отражения отражений реального. Может, не о чем и беспокоиться?.. Вот если бы речь шла о чьих-то других архивах… Но немцы с их убийственным педантизмом! Эти если что делают, то всерьез. Значит, каким бы ни был архив, его надо найти. Слишком дорого обошелся развал Советского Союза, чтобы рисковать…
Вопрос этот, возникающий вновь и вновь, они анализировали вчера. Пять человек, собравшихся в рабочем доме на берегу, чьи имена никому не ведомы, а дела широко известны. Анонимные дела, творимые то ли кем-то подставленным, ничего об этом не подозревающим, то ли самой судьбой. Вчера тоже заговорили о возможности или невозможности скрыть от людей, от самой истории причинную связь масштабных деяний. И пришли к выводу: если не скрыть, то запутать можно все. И приводились примеры вроде бы общеизвестного и все же скрытого от общественности: подлинные причины двух мировых войн, секретные пружины германского нацизма, тайные цели междоусобных побоищ в послереволюционной России и, конечно, русский 1937 год.
Скрыть можно все. Надо лишь не забывать подправлять общественное мнение и вовремя срезать опасные точки роста…
Наконец-то Инспектор понял, откуда у него эти раздумья: он не знал, как поступить с теми, кто интересуется германским архивом. Убрать? Но убрали одного, еще в Москве, а поиски архива только затруднились. Ну, а когда он будет найден? Может, придумать какой-нибудь ход и вычислить всех потенциально опасных, кому не терпится докопаться до подлинных истин?..
Еле уловимое движение в доме-замке заставило Инспектора отвлечься от своих раздумий. Он оглянулся и увидел в дверях секретаря.
— Получен отчет Генца Фидлера. Можно прослушать.
Инспектор облегченно вздохнул и посмотрел на небо. Синь была такая, что резало глаза. Но где-то там, в этой сини, плыл спутник, только что перебросивший сюда, на остров, так нужную сейчас информацию.
Через минуту он сидел в своем кабинете и слушал торопливый незнакомый голос, сбивчиво вещавший о каких-то заумных теориях. Инспектор, сначала раздражавшийся, вдруг поймал себя на том, что ему интересно слушать, и потому, когда голос умолк, он не сразу опомнился от колдовства этих недосказанных, но явно неординарных откровений.