Убить Петра Великого

Сухов Евгений Евгеньевич

Кнут высоко взметнулся вверх, зацепив хвостами потолок, и завис на мгновение, выбирая место для удара.

— Постойте! — вскричала в ужасе Анастасия. — Все скажу!

— Вот так давно бы, девонька, — примирительно произнес князь. — Ты думаешь, нам в радость, что ли, такую красу терзать? Матвей, развяжи инокиню. Да не пялься ты на телеса! — в сердцах прикрикнул Ромодановский. — Как-никак сестра божья. Наготу поначалу прикрой, а потом руки отвязывай.

Матвей прикрыл голую спину монахини рясой и проворно, работая всеми пальцами,

принялся распутывать на запястьях веревки. Инокиня присела на лавку и посмотрела на князя потухшим взором.

— Так что ты знаешь, Анастасия?

Всхлипнула монахиня, утерла ладошкой проступившие слезы и отвечала, уперев взгляд в пол:

— Заявлялся окольничий. Сначала вором к государыне пробирался, а опосля в открытую приходил.

— Когда он вором являлся? — Повернувшись к подьячему, тихо дремавшему в самом углу избы при зажженной лучине, прикрикнул зло: — Назар! Олух, царя небесного! Слово не пропусти, все записывай, а то тебя вместо инокини разложу!

Маршавин сдунул со стола гусиную стружку и уверил клятвенно, широко распахнув заспанные зеницы:

— Все как есть запишу, князь, ни слова не пропущу!

— В котором часу окольничий заявился? — Ромодановский уставился немигающим взором на монахиню.

— Ночь на дворе была. Сестры уже по кельям разошлись.

— Когда же он уходил?

— Под самое утро.

— Как миловались, лицезрела?

Девичьи щеки залила густая краска смущения.

— Зрела, боярин.

— Когда это было?

— На третий день пребывания царевны. Окольничего государыня встречать вышла. Он ее за обе руки взял, а потом в уста лобзал.

— Кто еще из монахинь видел, как царевна с окольничим миловались? — сурово вопрошал судья.

— Сестры Агафья и Екатерина.

— Еще что-нибудь можешь сказать?

Голова инокини отрицательно качнулась:

— Больше ничего не видела, князь.

— Грамоте обучена?

— Обучена, князь.

— На вот тебе, — взял Федор Юрьевич у подьячего исписанную бумагу, — прочитай. А потом подпись поставь.

Робко взяв протянутую грамоту, прочитала и, подняв ясные глаза на Ромодановского, молвила:

— Так и было, князь.

— Подпись ставь, дуреха, — ласково промолвил князь, — чего мне твои словеса!

Макнув гусиное перо в чернильницу, Анастасия старательно вывела свое имя.

— Вот и славно. А теперь ступай!

— Куда ее, Федор Юрьевич? В темницу? — встрял палач.

— Ну не дурья ли башка! — возмущенно протянул князь. — Пусть в монастырь топает да бога благодарит, что так отделалась. Вот что, Матвей, приведи мне монахинь. Екатерину и Агафью. Хочу с ними потолковать. Что-то мне подсказывает, что разговор с ними может быть непростым.

Еще через полчаса Матвей привел двух инокинь. Каждой из них было не более тридцати пяти годков. Однако много лет они провели в обители и, кроме монастырского устава, мало что ведали. В их безмятежных взглядах отмечалась покорность и твердость одновременно.

Весьма непростой сплав, какой не часто можно повстречать у мирского люда.

— Являлся ли окольничий Глебов в ваш монастырь?

— Не ведаю, — отвечала старшая из сестер Агафья.

— Не знаю про то, — вторила ей Екатерина.

— Вот вы, стало быть, как, — с сожалением заметил князь. — А ведь сестра Анастасия во всем призналась и свою подпись поставила на дознании, уличающей окольничего. Взглянуть желаете?

— Надобности в этом нет, — проговорила Агафья, помрачнев. — Бес ее попутал!

Голова князя склонилась к груди, отчего его полнота выглядела почти уродливой — кожа на щеках оттянулась, а под подбородком шея собралась в многочисленные жировые складки. Вздохнув, Ромодановский скорбно молвил:

— Эх, старицы! Хотел я вам помочь, да вы меня не слушаетесь. По слову и делу государеву я ваш весь хлипкий род повыведу! — стукнул Федор Юрьевич кулаком по столу, заставил насторожиться серого кота, отиравшегося подле его ног. — Вот что, Матвей, давай подвесь сестру Агафью на дыбе и не снимай ее до тех самых пор, пока она правдой не разродится!

Лицо монахини оставалось безмятежным. В глазах — обыденная кротость. Она слегка наклонилась и произнесла безучастно:

— Воля твоя, князь.

Матвей подвел монахиню к дыбе.

— Не страшно, сестра?

— Значит, такова воля господа, — все с той же смиренностью отвечала инокиня.

— А меня вот жуть берет, когда представлю, что мои рученьки начнут трещать, — честно признался палач. — Да чего уж теперь!

Повернув старицу, крепким жгутом он стянул за ее спиной руки и, коротко помолясь, зацепил узел на крюк. Осталось только потянуть верх.

— Постой, Матвей! — неожиданно произнес князь Ромодановский. — Такую бабу болью не прошибешь! Нас она за антихристов принимает. Чего доброго, возомнит, что за веру страдает. Агафья, я вот у тебя спросить хочу.

— Спрашивай, князь.

— Чего это ты вдруг в монашки подалась? Такую бабу, как ты, любой отрок замуж бы взял. И лицом удалась, и фигура при тебе. Даже монашеская ряса твои пышные телеса не сумела скрыть. — Князь вышел из-за стола, неловко переваливаясь на коротких ножках, подошел к старице и, дыша в ее лицо самогонным перегаром, вопрошал, сузив зеницы: — А может, было в твоей судьбине нечто такое, от чего белый свет не мил стал?

— О чем ты, боярин? — Голос монахини слегка дрогнул.

— А о том дитяте, что ты во грехе прижила! — перешел на шепот князь Ромодановский. — Грех твой на себя девка дворовая взяла, она же и воспитывала твое чадо до пяти лет. А когда девка на покосе надорвалась да сгорела за неделю, тогда отрока твоего пришлось в Макарьевский монастырь определить, где он до сих пор послушником служит.

Треснула незыблемая твердыня, покрывшись многочисленными трещинками — глаза монахини враз повлажнели, а тонкие посеревшие губы едва произнесли: