Убить ворона

Незнанский Фридрих Евсеевич

– Небогатые, но ценные сведения вынесли мы из этой поездки, – подытожил операцию Турецкий. – Главная заслуга, безусловно, Антон принадлежит тебе – ключи.

Турецкий вынул «Брегет», чтобы по привычке зафиксировать время. И тут его осенило… Конечно… Вся тайна скрывалась в этом «Брегете», вернее, не в нем самом, а во времени убийства Сабашова. Предстояло решить простую арифметическую задачу. Следователь выехал к Бурчуладзе в одиннадцать дня, милицейский «газик» набирает предельную скорость пятьдесят километров в час. Во сколько должен был Сабашов быть у зимовки? Но факт тот, что он прибыл на окраину Михайловки не через два часа пути и даже не через три, а почти через пять… Вот в этом-то разрыве времени и следовало искать разгадку убийства Сабашова. Куда отлучался следователь, направляясь к Бурчуладзе? Там он и должен был сказать, куда направляется. Оттуда и навели убийцу. Или убийц. А ключи? Что ж, находка эта представлялась Турецкому весьма ценной, но слишком

непонятной. Зачем убийце вешать ключи на дерево? Или кто их там повесил?

Новогорск встретил возвращающихся путешественников серой пеленой, казалось, что дым сгоревшего «Антея» до сих пор витает над домами и дорогами. На самом деле просто солнце уже садилось и надвигался бесприютный сибирский зимний вечер в городе. Турецкий, озадаченный своими размышлениями об убийстве Сабашова, решил на сегодня отложить дальнейшее расследование, памятуя одно из важнейших правил следствия – не переусердствуй! Факты должны, как хорошее вино, тоже отстояться в голове.

Турецкому нужно было заскочить на минуту на завод – в правительственную комиссию, изучавшую причину катастрофы. Он попросил шофера, который все время, пока они с Антоном брали зимовку Бурчуладзе, мирно проспал в «газике» с включенной печкой, добросить его к проходной, тепло распрощался с опером и направился к центральному административному зданию. На пороге кабинета, где размещалась комиссия, Турецкого встретил лощеный молодой человек в пронзительно-синем костюме, – цвет, который по признанию журнала мод, символизировал достаток и благополучие, – встретил, не скрывая волнения. По реакции молодого человека Турецкий удивленно отметил, что его появления как будто ждали, хотя он решил заехать на завод только потому, чтобы с пользой для дела распорядиться остатком дня.

– Сейчас, сейчас, я все приготовлю, – засуетился «синий костюм».

– Не понял, – Турецкий подумал, что молодой человек желает напоить его кофе. – Я не хочу.

Теперь неподдельное удивление парализовало молодого человека.

– Я не стану пить кофе, – пояснил Турецкий.

– А-а… – облегченно потянул «синий костюм». – Вы еще не в курсе. Сегодня расшифрован «черный ящик».

– Чего ж вы молчите? – Турецкий подскочил на стуле, как ужаленный. – Немедленно, немедленно готовьте стенограмму.

Пожалуй, сегодняшний день еще не исчерпал свои сюрпризы. «Черный ящик» будет почище, чем поездка на зимовку, после которой озноб долгого пребывания на морозе и боль над глазом преследовали Александра Борисовича.

– Что у вас с бровью? – поинтересовался молодой человек.

– Бандитская пуля. Давайте, давайте работать, – от нетерпения у Турецкого даже зачесались ладони.

Легенда «черного ящика» начиналась по-обычному скучно – скорость, набор высоты, все нормально. Ни слова о неполадках в моторе, никаких признаков растерянности или чего-то экстраординарного. Тем более, как гром среди ясного неба слова первого пилота: "Что-то непонятное… Второй пилот: «Слева?» Первый: «И справа тоже! Смотри!» Этот странный трагический диалог обрывался криком радиста: «Огромная шта…» А может, не «шта…», может «шты…» или «што…» В последних трех звуках разобраться оказалось невозможным.

Турецкий крутил запись раз двадцать, пытался догадаться по интонации, по интуиции – ничего. Может, и не «шта», а «ста» или даже «сто»…

«Черный ящик» оказался «черной дырой», навсегда похоронившей правду о катастрофе самолета.

«Все! Рабочий день закончен», – решил Турецкий, вставая из-за стола.

Дверь открылась, и на пороге кабинета возник молодой человек.

– Не знаю, правильно ли поступил, но только я не смог обмануть девушку. Не знаю уж, как она вас разыскала, но умоляет пригласить вас к телефону.

– Неправильно, – парировал Турецкий, но трубку взял.

Таким взволнованным он голос Савельевой еще не слышал никогда.

– Что случилось, Лена?

– Немедленно приезжай. Немедленно. Ко мне домой, – и трубка жалобно и прерывисто запела, словно сожалея о несказанных словах…

Глава 42. ИНСТИНКТЫ

Голова у Меркулова разболелась не на шутку. Не помогала ни таблетка анальгина, ни резкое нажатие большим пальцем на переносицу, ни глубокое расслабление. Тупая боль свинцовым шаром придавила всякую активность. В то время как сегодняшний день обещал быть не из легких, Меркулову не хотелось ни думать, ни даже шевелиться, а ведь именно сегодня от него требовалась предельная собранность. Предстоял очередной отчет у Генерального прокурора.

Утро с самого начала не предвещало ничего хорошего. Рыжий коккер-спаниель Гриша через пять минут прогулки уже ловил камень в мартовской луже и отфыркивался с такой силой, что грязные капли шлепались возле Меркулова, как пули, с недолетом или перелетом. «Надо отойти, третий раз эта скотина не промажет». Поеживаясь со сна, Меркулов спрятался за деревом и забылся в планах на предстоящий день. Гриша брехал на свою каменную воображаемую дичь, надрываясь и пуская пену от напряжения. Меркулов по этому поводу вечно недоумевал:

кто придумал, что природа мудра? Если этот бесполезный в большом городе охотничий инстинкт вызывает у собаки такой стресс и безумие, то кому она нужна, эта прославленная прямолинейная мудрость? Обычно прогулки с Гришей превращались для Меркулова в тяжелый труд гувернантки, следящей за сорванцом. Соседям не нравился беспрерывный заливистый лай под окнами, гуляющие с колясками мамаши недовольно хмурились, когда Гриша располагался с камнем неподалеку, приходилось по-клоунски отвлекать строптивую собаку, переводить ее с места на место, чтобы не слишком надоедать окружающим. Но пуще всех камней Меркулову досаждали собаки. Все, кто был сильнее Гриши, зачислялись им в потенциальные враги. Стоило приблизиться ротвейлеру или овчарке, как Гриша, прижав хвост от трусости, начинал истошно лаять, чем обычно провоцировал драку. Собственно, поскольку силы всегда были неравны, Грише изрядно доставалось, поэтому Меркулов старался смотреть в оба и изолировать маленького задиру от нежелательных встреч. Но сегодняшним утром он обнаружил бандита – белого с красными глазами бультерьера – слишком поздно. Животное вцепилось в волосы Гриши на загривке и прихватило их мертвой хваткой. Гриша вопил как резаный, хрипел. С трудом, с помощью железного рычага, удалось разжать пасть бультерьера и извлечь оттуда покусанного Гришу. Бедная оскорбленная скотина сгоряча помчалась домой, Меркулов едва успевал за ней. Дома Гриша, ни на кого не глядя, повалился на подстилку и отказался от еды. Это был нонсенс. Даже в самые тяжелые минуты болезни рыжий коккер-спаниель охотно заправлялся мяском и вот впервые отказался притронуться к миске. Меркулов расстроился, долго гладил собаку, рассматривал ее тело – никаких видимых повреждений не нашел, однако этот укоризненный взгляд: мол, чего же ты, сильный мой хозяин, не мог меня защитить – задел его сильнее всего. Он чувствовал свою вину перед маленьким дуралеем, свою беспомощность оградить это беззащитное существо от боли и страданий. И почему-то эта невозможность – преодолеть несправедливость даже в таком пустячном, мелочном случае – повергла Меркулова в глубокое уныние. Сидя за столом в своем кабинете и просматривая подготовленные листки отчета, он не мог избавиться от чувства абсурдности окружающего. Чехарда со сменой начальства лихорадила все ведомство уже несколько лет подряд. Менялись министры внутренних дел, юстиции, генеральные прокуроры, правительства, и всякий раз их ведомство объявлялось в авангарде перемен, всякий раз необходимо было кого-то разоблачить, как-то отреагировать на политику, настроиться на новую тактику. В последние годы Меркулову слишком часто приходилось не работать, а «нащупывать методы» для работы, подстраиваться под многочисленные рекомендации. Он устал оттого, что тот, кого он еще недавно величал по имени-отчеству, превращался в гражданина N, что тот, чьи циркуляры он внимательно изучал, оказывался любителем дешевых банных проституток. Он устал от нестабильности и неуверенности в завтрашнем дне, он устал от чересчур интересной жизни.

Малютова Юрия Юрьевича назначили на должность Генерального прокурора России всего две недели назад. Этот седой, грузный мужчина с благообразной красотой и астматической одышкой производил впечатление вполне киношного прокурора – солидного, обаятельного, с некоторой долей иронии к себе и окружающим. Он на редкость складно, но просто говорил, любил посмеяться, покрасоваться и вообще вел себя раскованно. Словом, Юрий Юрьевич представлял вполне достойного кандидата на новое скандальное разоблачение в какой-нибудь газетенке, потому что на должности вел себя смело, если не сказать безоглядно, а репутацию успел приобрести человека неординарного.

Меркулов видел его всего один раз – в день представления работникам Генеральной прокуратуры, но Юрий Юрьевич успел перейти с Меркуловым на «ты», вырвать обещание у Константина Дмитриевича посетить маленькую портретную галерею Генпрокурора, которую он создавал самолично, и заручиться поддержкой Меркулова в создании новой концепции по борьбе с коррупцией и организованной преступностью. Казалось, что Генеральный прокурор сидит на своем месте как минимум лет двадцать и собирается просидеть еще столько же, потому так старательно вьет себе теплое гнездышко. «Удивительна у этого человека только одна способность – располагаться на любой табуретке так, будто это трон, искренне не замечая неудобств», – Меркулов завидовал таким жизнерадостным людям и даже в глубине души мечтал отхватить для себя хоть капельку их оптимизма.

– Входи, потолкуем, – Юрий Юрьевич расползся за массивным дубовым столом, запутавшись в клубке телефонных проводов. – Если дадут, конечно, – прикрыв трубку рукой, прошептал он Меркулову.

Малютов отличался той самой небрежностью, которую смело можно назвать барской, – на нем даже самый дорогой костюм «от кутюр» сидел так, словно его пошили на фабрике «Большевичка» в шестидесятые годы. И дело заключалось не в плохой фигуре, не в неверно подобранном фасоне и цвете, а в той особенной манере застегивать, например, пуговицу на пиджаке или отпустить немножечко ниже уровня приличия узел галстука.