Убийца нужен…
Шрифт:
— Вы теряете время. Разговоры на меня не действуют.
Комиссар пожал плечами.
— Ну, конечно, ты ведь молодчина. Если тебе нужен патент на это звание, я тебе его даю. Меня тоже, если хочешь знать, вычистили после Освобождения. Но ненадолго, потому что я быстро научился понимать эту музыку. А ты никак не можешь запомнить мотив, который дудят тебе в уши. Тебе не следовало трогать Ревельона. Понимаешь? Он выжал тебя, как лимон, этот твой дружок. Так же как выжали тебя те, кто заправлял во время твоей первой истории. И все-таки ты напрасно брыкался. Вот и все. Что ты сейчас
Даниель сделал протестующий жест.
— Хватит ерундить. Пойми, что я заинтересован в тебе. Ребят, вроде тебя, мы должны беречь. Мы им не дадим делать глупости и губить себя. Я предлагаю вот что: поскольку совсем замять дело твоих пижонов не удастся, выполни для нас одно поручение. Ты уедешь, и, когда адвокаты Матье вцепятся в твое имя, никто тебя не найдет. Вступление в армию имеет свои преимущества. С героем Дьен-Бьен-Фу ничего не сделаешь…
Зазвонил телефон. Даниель услышал, как комиссар отвечает «да-да» то с удивлением, то с досадой, а затем сказал: «Ну, ладно», — и разговор закончился. Даниель решил не соглашаться на предложение: он верил в Лэнгара.
— Какого черта ты молчал? — ругался комиссар. — Почему ты не сказал сразу, что у тебя есть разрешение на оружие?
Даниель невозмутимо молчал.
— Ты свободен и можешь поступать, как знаешь. У тебя сильные, даже очень сильные дружки. Они сидят высоко. И все-таки — сматывайся! Я думаю, они дадут тебе такой же совет…
Рагесс вывел Даниеля в первую комнату.
Через четверть часа он будет свободен. Даниель опустился на жесткую скамью и стал ждать.
XXI
Еще не кончилась короткая апрельская ночь. В камеру к Даниелю вошли два полицейских инспектора, грязный лакей из соседнего кабачка принес большую кружку кофе, скорее похожего на помои, и Даниель выпил его одним глотком. Глаза его опухли от сна, он дрожал от холода в своем светлом габардиновом плаще. Его посадили в черную, запотевшую, как оконное стекло, машину, которая быстро выехала из двора префектуры.
Первый луч червонного золота упал на башни собора Нотр-Дам. Легкое облачко тумана висело над Сеной. Париж еще спал. Возле перекрестка Пон-Мари шофер чуть не раздавил хромого. На башне Лионского вокзала заиграло восходящее солнце. Часы на башне показывали половину пятого. Даниель вздрогнул.
— Не бойся, палача тут нет! — грубо засмеялся шпик, сидевший рядом с шофером. Он зажег крученую итальянскую сигару и сразу прокоптил всю машину.
— Ты, говорят, чуть не угодил па Печальный подъем? — спросил шпик, сидевший рядом.
Это было простое любопытство. Даниель не понял, что имел в виду легавый, и промолчал.
— Почти десять лет назад, а? Ведь ты погорел в сорок шестом, правильно?
Даниель кивнул.
— Ты не разговорчив, — сказал шпик, сидевший впереди, — а нам предстоит провести вместе немало часов. Давай лучше беседовать по-приятельски, как дружки. В последнее время на нас все плюют.
Они
— Работяги стучат подметками, — понимающе хихикнул шофер.
Решительно, в этой машине говорили только на жаргоне.
Они быстро ехали по скверной дороге. Вдруг над прямой чертой горизонта взошло солнце, и лучи его ударили прямо в глаза Даниелю. Он сразу согрелся.
— Хочешь закурить трубочку? — спросил его сосед.
Даниель отрицательно покачал головой. Они ехали теперь по пустынной сельской местности.
— Насколько я понимаю, дружочек, ты не скоро вернешься в Париж, — сказал легавый с крученой сигарой. — Но ты не огорчайся. Когда-нибудь все наладится.
— К счастью, существуют американцы, — подхватил второй.
Дорога показалась Даниелю знакомой. У него уже когда-то было чувство, что все связи порваны, все мосты сожжены. Когда же? Так же стояло над ним наглое солнце. Было такое же раннее утро и ощущение быстрой езды.
Тогда они тоже ехали, не оглядываясь назад. Резкий свет озарил его память. По этой же самой дороге с огромной скоростью бежала другая машина. Был август 1944 года. Машину вел Мардолен, в ноябре его убили польские партизаны. В кузове Лувер, обезображенный в Глиере взрывом гранаты, проверяет содержимое своих карманов. Он погиб во время немецкого отступления. Маленькому Симоне всего семнадцать лет, он дрожит от страха. Его взял в денщики эсэсовский оберштурмфюрер. Значит, он, Даниель, — единственный, кто остался в живых…
— Бог мой, а вся эта сволочь…
По удивленным взглядам легавых он понял, что не кончил фразы.
— Это мерзкое гнилье!
— Если ты только сейчас додумался до этого, дружок, значит, у тебя заржавели мозги. Конечно, все сгнило к черту, вся страна. Ты прав, что сматываешься.
Наступило очень долгое молчание.
Дорога углубилась в Брийскую равнину. Она лежала, как узкая лента, небрежно брошенная поперек свежевспаханных полей и светлых всходов пшеницы. Даниель не думал больше ни о чем. Он просто жил, уверенный в том, что рано или поздно встанет на ноги. Он не испытывал ни грусти, ни радости. Он испытывал лишь простейшие животные ощущения, к которым свели его жизнь опасности войны и монотонность тюремных дней. Он не жаловался на это.
— Соображай, — сказал передний, разговорчивый шпик, — бывают времена, когда убийцы не нужны. Больше того, они мешают. К сожалению, консервирование людей еще не освоено. Конечно, есть Индокитай, Марокко, Тунис — словом, колонии. Но во Франции для этого дела подходит только тюрьма.
Даниель ошеломленно поглядел на него. Он долго думал, пока не понял, что слова шпика относятся к нему. Он хотел было заговорить о войне, о прекрасных временах, которые знавал когда-то, но сдержался. Разумеется, шпики знали его досье наизусть. Знали они и о мошенничестве, за которое его собирались судить, перед тем как он вступил в дарнановскую милицию. Знали и все остальное. Он ограничился тем, что заметил: