Убийца

Литван Роман

Серый бетонный туннель, неба не видно. Где люди? Идешь, идешь между двух стен: и слух, и зрение придавлены мертвящим однообразием, нет жизни. И это деревенская улица? Жители сидят в своих бетонных коробках, никто не может заглянуть в соседний двор, увидеть перспективу домов и деревьев, и поле за домами — вот так деревня!

Замираешь с ужасом, тебе не смешно. Предчувствие сжимает тебя.

«Какое предчувствие?.. Предчувствие...» Евгений Романович открыл глаза, которые все еще видели безжизненное пространство и человека, в нем заключенного, сон продолжался для него как вторая реальность — разве

так бывает в деревне? — и он смотрел в потолок, в стены своей комнаты, мучительно напрягая мозг, потом пошел на кухню, в туалет.

Когда умытый и одетый, и сытый, он вышел на лестницу и стал спускаться пешком, на ободранной, с отколотой, исцарапанной штукатуркой, стене обнаружилась похабная надпись из жуткого сна, или, может быть, здешняя надпись попала к нему в сон; он оторопело рассматривал мерзкие слова, перечитал несколько раз, с таким видом, словно перечитывание позволяло ему проникнуть в самую суть человеческой тайны, глубокой и тяжелой, проявлений жизни, смерти, вечности. Еще ниже стояло вонючее ведро с отбросами, ступени целого пролета были замусорены окурками сигарет и плевками какой-то ночной компании. Он поспешил выйти из подъезда.

Гуляя по городу, обедая в случайной столовой, Евгений Романович ожидал назначенного времени; он смотрел на сумасшедший транспорт, спускался в подземные переходы, глотал непривлекательную пищу, постоянно ощущая себя в своем сне, в той удивительной, замурованной в бетон деревне, — и ждал, ждал, пытаясь не нервничать, не торопить время. Но уж очень оно тащилось по-черепашьи. Наконец, в условленный час он нажал на кнопку звонка на пятом этаже, дверь отворилась, и он увидел Лену, которую до этого мгновения он всего лишь дважды слышал по телефону. Ответственный момент: она быстро скользнула глазами по его лицу, натянуто улыбаясь и делая вид, что совсем не смотрит, он, в свою очередь, не мог оторвать своего взгляда от ее лица; потом он сообразил, что смущает ее, получается нахально, как будто он рассматривает оценивающе, сам смутился и отвел в сторону глаза.

— Лена?.. Здравствуйте. — Они уже шли из прихожей в комнату. Он протянул цветы. — Вот, пожалуйста.

— Спасибо. Садитесь, где вам удобно. Цветы красивые. — И она их бросила на стол. Евгений Романович не посмел заикнуться о воде и кувшине. Она вдруг сказала не к месту: — Ох уж, мой папа, — и передернула плечами.

Он понял, что она имеет в виду. Искусственность их знакомства претила ему не меньше.

Вот так же в первом разговоре по телефону неловкость сковала его: нехитрая выдумка и интонации голоса разоблачили его полностью — Лену ему не удалось провести. К счастью, ею была земечена его неспособность лгать; возмущение попыткой лгать, утонченность, ранимость чувств были оттеснены природным любопытством и снисхождением. По-видимому, это случилось впервые, когда она позволила чужому человеку таким фальшивым образом увидеться с ней.

— Лена, вы преподаете литературу?.. Я очень люблю книги.

— Это очень приятно.

— У вас большая библиотека. У меня тоже большая библиотека, но у вас больше. Вся классика у меня есть. Я люблю классику.

— Да, сейчас мало кто любит классику. Телевизор... — Она замолчала.

— А я люблю классику, — повторил он. — И классическую музыку. — Он понимал ее ощущения: словно

внутренний запрет на фальшивые, неестественные поступки — очень и очень неохотно — был нарушен ими: отсюда скованность, смущение. Но он с удовольствием смотрел на ее тонкие руки, а глаза ее были черные, загадочно глубокие, и он начинал замечать, как приятно ему сидеть напротив нее, сожаления, сомнения оставляют его. — Лена... Не хотите ли выйти... куда-нибудь пройтись?.. Еще совсем не вечер. Можно попробовать достать билеты на концерт. Сегодня в зале Чайковского...

— Ох, нет. Я жду звонка. Потом должен папа прийти. Нет... Лучше посидим... немножко. Поговорим... В другой раз, если будет желание...

— От кого звонок? — спросил Евгений Романович.

Она рассмеялась и весело посмотрела на него. Он увидел, что она тоже почти полностью успокоилась и расслабилась.

— Хотите чаю?

— Чаю?..

— Ну, пока вы думаете, я поставлю чайник. — Она поднялась, направилась к двери, затем вернулась, подошла к столу. — Цветы надо поставить в воду.

У нее был очень чистый, приятный голос, совсем девичий голос.

Где-то внутри, в душе Евгения Романовича напряглось, зазвучала музыка; но это напряжение было особое, оно не угнетало, не подавляло радость души, напротив, оно пробуждало силы, поднимало в полет, навстречу радостной музыке, это было ожидание чего-то нового, возвышенного. Страшно было только одно — что не от него одного зависит, что может не получиться; но оно было, что-то такое было на свете, легкое и чистое. Счастье.

Позвонил Валя. Витька стоял за его спиной. Все заранее продумали: Валя позвонил подряд три раза, длинно, настойчиво, властно.

Молодая женщина открыла им.

— Газ проверим, — сказал Валя и тут же сделал шаг в открытую дверь. Витька вошел следом. Женщине пришлось отступить, чтобы дать им дорогу. Она еще ничего не понимала, верила. Лицо Витьки было ей смутно знакомо, возможно, когда-то он учился в ее школе. И только тут из-за угла лестничной клетки выскочили могучий младенец Санька и Алик, который ловко опустил себе на лицо платок на резинке, захлопнули за собой дверь. В это время Валя обхватил левой рукой женщину за шею, а правой зажал рот: — Молчи, сука... Пикнешь — зарежу...

Но у женщины отнялся язык и подкосились ноги, так что Витька вынужден был помочь ему: они подхватили женщину под руки и потащили вглубь квартиры — на всякий случай подальше от двери. Помертвелыми черными глазами она смотрела на Валю. Он бросил ее на паркет, продолжая зажимать ей рот, для чего нагнулся низко над ней, возбужденно, из своего согнутого положения, осматривая комнату.

Витьке сделалось плохо, он затрясся — не от страха, а из-за внутреннего обмирания — и отступил в сторону.

Женщина пошевелилась, до этого ее руки безжизненно лежали вдоль тела, она не пробовала сопротивляться. Валя надавил ей на плечо свободной рукой; живая плоть шевелилась. Его взгляд уперся в заголенные ноги. Юбка задралась, и был виден край белых трусиков, нереально белых и чистых, и дальше, до щиколоток, лежали открытые перед ним стройные, в меру полные, дикий аппетит возбуждающие ноги.

Целиком распростертое тело — и хрупкое плечо под рукой — было у него во власти. Он перестал помнить себя и окружающее.