Убийство девушку не красит
Шрифт:
Что он сам знает о себе сегодняшнем? Он сам сегодня не может понять, кто он, чего хочет, что имеет. Зачем он…
Маленький мальчик, зло и усердно борющийся со своими ветряными мельницами, со своими комплексами. До недавнего времени так и не поборовший до конца самого главного своего комплекса.
Прихлебатель, всеми силами пытающийся въехать в Рай на чужом горбу. Загребатель жара чужими руками.
Или все же он нормальный мужик, сумевший, наконец, сбить с себя оковы, пробить многолетнюю стену положенностей по статусу, мелкого и ненужного бытового мельтешения, условностей, им же и выстроенных?
На поверку оказалось, что то, кем он чувствовал себя вчера, не соответствует
Совсем недавно ему казалось, что жизнь его сложилась и что приоритеты в ней расставлены. Казалось, что правильно распределены чувства и эмоции: ответственность, расчет, снова ответственность, еще раз расчет, ненависть, обида, а дальше другие, второстепенные чувства…
Совсем недавно на первом месте была обида. И горечь того, что тебя предали, продали, выкинули из жизни как бесполезную, мешающую вещь. С этой обидой он существовал годы и годы, сроднился с ней, сжился, пропустил через самое себя. А когда она проросла насквозь все его естество, когда выпила столько душевных соков, что самому себе он казался иссушенным стариком, исчезла и она. Испарилась, оставив напоследок чистое и фатальное чувство, что все сложилось, как должно быть. Как спланировано было где-то наверху, высоко-высоко, не разглядишь… А если что-то не сложилось, то это его личные ощущения, амбиции. Это сам он напутал и напортил, выстроил непонятно что и кое-как. И оказалось вдруг, что у колосса его обиды маленькие глиняные ножки.
И вот сейчас, стоя перед ней, такой далекой и чужой, но в то же время такой родной и желанной, он бледнел и метался, млел, не умея ответить на вопрос о себе самом.
Откуда, с какого момента начать отсчет, чтобы понять, кто же он на самом деле? Полгода назад? Год? Пять лет?
А, может, пятнадцать, когда впервые взвалил на себя ставшую ныне такой привычной ответственность? Ответственность с большой буквы, ответственность за других, за многих.
Или двадцать лет, когда все было просто, все по плечу, все возможно, а в оценках присутствовали два основных цвета – черный и белый?
Или тридцать, когда детский маленький опыт впервые столкнулся с опытом реального жесткого мира?
Когда же на свет появился настоящий он?…
2
Он хорошо помнил их старую квартиру в Москве – огромную, ухоженную, такую вальяжную квартиру в доме сталинской постройки с зелеными ковровыми дорожками на лестнице, неизменными фикусами в кадках, – когда какой-нибудь фикус желтел или погибал, его тут же заменяли новым, – с постоянными дежурными по подъезду в обезличивающих строгих серых костюмах. Тогда никто не называл их консьержами, да и задача перед ними стояла другая…
Он помнил молодую, безмятежную и счастливую, благоухающую духами, всегда нарядную маму, щедрую на любовь к своим, домашним, жадную до жизни. Сильного, громогласного, с широкой белозубой улыбкой отца.
Помнил елку до потолка в гостиной и горой сложенные под ней подарки. Елка была, как на картинках в детских книгах, – ровным, безупречным конусом, образцом эвклидовой геометрии, с темно-зеленой, душистой хвоей, скрывающей древесину, с пяткой ствола, закопанной в мокрый речной песок, вся в блестящих перетяжках стеклянных бус, нитках дождя, разноцветных игрушках.
Были любимые игрушки, милые детскому сердцу «не за что, а вопреки». Ангел бабушкиного детства с обожженным тряпичным крылом, блеклый, с побитым носом – ангела прятали внизу и ближе к стене, в их доме религиозный символ был вне закона, – расписной будильник толстого стекла, в силу тяжести висевший совсем близко к стволу, желтый цыпленок на прищепке,
Сереже мечталось увидеть, как через раскрытую форточку влетает на санях Дед Мороз и складывает, складывает подарки, вынимая их из большого красного мешка. Складывает прямо к ногам своей бумажно-ватной, раскрашенной копии, к обернутому серебристой парчой ведру с песком.
Но никак не удавалось укараулить коварного деда, каждый год сидел Сережа в засаде, ждал, отложив все игры, а не получалось. Отец же зычно смеялся, а мама уговаривала не расстраиваться: на будущий год обязательно получится…
Он помнил, как каждое лето втроем они летели в Крым, в санаторий, и отец учил Сережу плавать, а мама заставляла все время вытираться после воды, – сама растирала до жара худенькое загорелое тельце махровым полотенцем, – и менять мокрые трусы на сухие. Завернувшись в полотенце с лиловыми розочками, прыгая на одной ноге, Сережа выделывал коленца посередине пляжа, пытаясь преодолеть дурацкие трусы: мокрые скручивались на ногах в жесткие жгуты, а сухие никак не хотели подтягиваться вверх, цепляясь за влажные, холодные ляжки.
Помнил, как вечером мама с отцом уходили в театр, оставляя его с няней. Сереже тоже очень хотелось с ними, туда, где медленно гаснут огни на похожей на гигантскую крюшонницу хрустальной люстре, где внезапно стихает какофония в оркестровой яме и начинается необыкновенное, волшебное представление. До слез хотелось… Но папа учил, что мужчина должен стойко переносить невзгоды, и Сережа покорно – но стойко! – брел в детскую, как старичок, шаркая тапками, в своей печали.
Он помнил темный отцовский кабинет с лампой под стеклянным зеленым абажуром – как у Ильича – и фразы: «Папа работает, не мешай», «Папа готовится к заседанию», «Цэка считает», «Цэка требует»… Эта цэка рисовалась в голове Сережи большой и сердитой, враждебной осенней мухой, радужно поблескивающей телом, топочущей многочисленными ногами. Такой, какую он рассматривал через папино увеличительное стекло: пялящую круглые навыкате глаза, хищно водящую хоботом, с поросшими шерстью лапами. Страшная муха-цэкатуха.
А потом папин кабинет опустел. Перестал вечерами раздаваться в прихожей его зычный смех, исчезли с вешалки пальто и шляпа, исчез портфель, а тапки беспризорно ютились под вешалкой в одной и той же позе, а няня – о, чудо! – вдруг разрешила Сереже пить молоко из папиного стакана в резном, ажурном подстаканнике. Странно, но это отчего-то не радовало…
Мама вся на глазах съежилась, перестала петь. Сережа чаще и чаще видел ее в домашнем халате, с перетянутыми аптечной резинкой волосами, с красными глазами. Сережа решил, что папу забрала в полон злобная, с шерстистыми лапами муха, и он в панике бросился к маме со своей догадкой. Мама на его расспросы отвечала, прижимая к себе и гладя по коротко стриженной голове, что с папой все в порядке, что папа уехал на всесоюзную стройку, строить ГЭС, а у нее, мамы, до слез болит ножка. Сережа боялся за мамину ножку, просил ее сходить к доктору, предлагал подуть, а мама грустно улыбалась сквозь слезы и гладила, гладила по голове, прижимала к себе еще тесней… Было не очень приятно, плечам тесно и больно, а голове неудобно под механически движущейся бесчувственной рукой, но он терпел. Потому что так всегда учил отец.