Убийство на Аппиевой дороге
Шрифт:
Мы засиделись допоздна. Масло в светильниках почти догорело; рабы вновь наполнили их. За разговорами захотелось есть, и Бетесда распорядилась опять подавать к столу. Мы снова ели и разговаривали. В какой-то миг я почувствовал себя совершенно счастливым – под родным кровом, рядом со своими близкими, в самом сердце родного города и в полной безопасности. Может, и другие, сидя в своих домах, также испускают вздох облегчения?
Мир пережил потрясения; мир перевернулся с ног на голову. Суд вершился под надзором солдат; в республике был лишь один консул, чьи действия
От Бетесды в этот вечер прямо-таки исходило сияние. Я понимал, что виною тому частично выпитое мною за столом, частично ощущение полного желудка. Глядя на неё в свете колеблющегося пламени светильников, я вдруг вспомнил о Диане. Она как выбежала из комнаты с плачем, так больше не показывалась. Я хотел послать за ней Давуса, но его нигде не было видно, и я решил сходить за дочерью сам.
Постучав в стену рядом с заменяющей дверь занавеской и не получив ответа, я подумал, что Диана спит, или, может, её нет в комнате. Но отодвигая занавеску, я уловил приглушённый шум. Диана как раз снимала с кровати покрывало. Увидев меня, она опустилась на кровать.
– Папа? Что ты здесь делаешь?
– Диана, только что ты плакала от жалости к нам с Эко. А теперь не рада меня видеть?
– Ну что ты, папа.
– Тогда что с тобой? Я же вижу - с тех пор, как я вернулся, ты сама не своя. Как будто ты не рада, что я вернулся домой. – Я сказал это шутливо, но увидев, как изменилось её лицо, осёкся.
– Диана, что с тобой творится? Эко говорит, это потому, что ты хочешь поскорее выйти замуж и оставить родительский дом. Или же потому, что ты не хочешь выходить замуж и оставлять родительский дом…
– Ох, папа! – И Диана отвернулась.
– Но ты хотя бы рассказала об этом маме?
Она отрицательно покачала головой.
– Диана, я знаю, меня долго не было дома. А когда я вернулся, у меня голова была занята не тем. Надеюсь, теперь всё войдёт в норму. Но ведь мама всегда рядом, и она так тебя любит. Почему ты не поговоришь с ней?
– Мама меня убьёт! – чуть слышно прошептала Диана. – Убьёт, если узнает!
Да что же с ней такое, что она боится даже маме сказать? Или она всё преувеличивает, как свойственно юности? Не зная, что и думать, я беспомощно огляделся, и взгляд мой упал на ночную посудину, стоящую у кровати. И хотя я тут же машинально отвёл глаза, но свет от ночника падал так, что я успел разглядеть содержимое.
– Диана! Тебя что, рвало? Ты больна?
Она быстро задвинула горшок ногой под кровать.
– Диана!
Звук за спиной заставил меня обернуться. Позади стоял Давус. Как
– Давус, что ты здесь делаешь? Тебя никто не звал. Иди. Это тебя не касается.
– Касается, - прошептала Диана одними губами. – Ещё как касается.
– Но ведь…
– Это касается Давуса! Как ты не понимаешь, папа! Это касается Давуса!
И тут я наконец понял.
И не я один. Ибо в дверях, уперев руки в бока, стояла Бетесда, и взгляд её способен был обратить человека в камень.
Глава 33
Мне позарез требовалось выпить.Но в первую очередь мне нужно было убраться куда-нибудь из дому. Я больше не мог выносить ни плача Дианы, ни ярости Бетесды, ни укоризны во взгляде Минервы. Я не желал слушать, как перешёптываются мои рабы: «Что им теперь с ней делать?» Или: «Что они с ним сделают?» Или же: «А я давно знал».
Куда человек может сбежать от забот среди ночи?
Харчевня, которую Катулл в своей поэме назвал «таверна злачная»[15], находилась к северо-востоку от Палатина. Не заметить её было невозможно благодаря колонне в виде фаллоса. Последний раз я был там ровно четыре года назад и тоже после суда – суда над Марком Целлием.
В сопровождении двух телохранителей (без Давуса, разумеется) мы с Эко прошли через район складов и довольно скоро оказались перед дверью, освещённой фонарём в форме фаллоса.
Внутри ничего не изменилось – всё тот же запах дешёвого лампового масла и дешёвого вина, ударяющий в нос, как только переступишь порог; стук игральных костей и выкрики выигравших и проигравших, прорывающиеся в общем гаме. Несколько присутствующих женщин явно пришли торговать собой – или же кто-то торговал ими. Присутствующие, судя по всему, пребывали в хорошем расположении духа. Если завсегдатаи «таверны злачной» вообще интересовались политикой, все они были приверженцы Клодия. Оглядываясь в поисках свободной скамьи, я ловил обрывки разговоров.
– Цицерону за такие слова стоило бы язык отрезать. Может, ещё отрежут – если у Помпея хватит духу сделаться диктатором и взять суд в свои руки…
– Ничего себе, наказание – жить себе в Массилии, жрать устриц в своё удовольствие и валяться с галльскими шлюхами!
– Ты из речи Антония вообще что-нибудь понял?
– Не больше, чем из речи Цицерона!
– Я плакал, говорю тебе, плакал, когда его племянник рассказывал, как он истекал кровью – один, на Аппиевой дороге. Он был великий человек…
Мы наконец углядели свободную скамью и уселись. Тотчас появился мальчик-слуга с чашами и кувшином вина, которое оказалось столь же отвратным, сколь быстрым было здесь обслуживание.
– Что мне с ними делать, Эко?
– Хороший вопрос, папа.
– Как это вообще могло случиться?
– Ты не знаешь, как это бывает?
– Ты прекрасно понимаешь, о чём я!
– Это точно? В смысле… Диана уверена насчёт… своего положения?
– Вроде бы да. И Бетесда вроде уверена – после того допроса, который она ей учинила.