Убийство на дуэли
Шрифт:
Глава двадцать восьмая
СПАСИБО ПУШКИНУ
(Продолжение)
Мой дедушка, Гавриил Афанасьевич, отправился к губернатору и спустя неделю вернулся с военной командой. Довольно скоро лесное логово Вольского нашли. Сопротивлялись разбойники отчаянно. Сам атаман убил двух офицеров и по суду получил двадцать пять лет каторги. Освобожденная невеста сказала князю Захарову то, что Маша Троекурова
Ольга Гавриловна вернулась домой. Князь Захаров возобновил сватовство, и она вышла за него замуж. Он знал, что я не его сын, но любил меня как родного. Мать я помню плохо, она ушла из жизни, когда мне едва исполнилось семь лет. Умирая, она рассказала князю о своем обмане, и князь простил ее. Сколько я помню его, он читал и перечитывал «Дубровского».
Князя долгое время я считал родным отцом — впрочем, считаю и теперь. Я похоронил его несколько лет назад рядом с моей матушкой. Дедушка мой, Терпенев Гавриил Афанасьевич, тоже давным-давно отошел в лучший мир. Имение его продано, а имение князя Захарова, владельцем которого я стал, захирело до такой степени, что не могло прокормить юного наследника. Ни родных, ни близких у меня не было совершенно. Я продал имение и уехал в Петербург. Денег, которыми я располагал, по моим представлениям, должно было хватить лет на пять. Но, прожив в столице несколько месяцев, я понял, что их едва хватит на год.
Все мое образование сводилось к беседам с князем Захаровым, часть жизни пропутешествовавшим по Европе, а другую часть проведшим практически в уединении в тверской глуши. Кроме того, князь Захаров приучил меня много и вдумчиво читать. И оказавшись один в большом городе, без друзей и знакомых, я стал поверять бумаге свои воспоминания восемнадцатилетнего одинокого юноши.
Когда повесть моя была закончена, я отнес ее в один из известных журналов. Ее приняли к печати и вскоре опубликовали. Повесть имела успех. Я в короткое время оброс знакомствами, вошел в круг известных литераторов. Казалось, будущее мое определилось — тем более, что вознаграждение за публикацию повести было так велико, что даже вызвало удивление.
В своей повести я не касался истории, только что изложенной. Повесть моя представляла ряд зарисовок людей, окружавших меня в детстве, детских впечатлений от знакомств с соседями по имению и описание детского восприятия тех разговоров, которые со мной вел князь Захаров. Все запечатленное в этой небольшой повести было мне дорого и мило. Я думал, что все, читавшие мою повесть, точно так же воспримут описанное мной. Однако с удивлением, а потом с негодованием узнал я, что успехом обязан совершенно иному восприятию повести. Оказалось, во мне увидели сатирика, выставившего на посмеяние провинциальных уродцев. Один из критиков назвал героев моей повести «паноптикумом идиотов» и восторгался умением автора с помощью точных деталей показать «кретинизм современной российской жизни».
Я растерялся и попытался возражать, а потом дело дошло до того, что я вызвал на дуэль редактора журнала, в котором публиковалась повесть. Получив отказ редактора стреляться и устроив несколько неловких скандалов в литературных салонах, я порвал с тем, что тогда называлось литературной средой.
Писать после всего, что произошло, я уже не мог. Каждая фраза казалась мне карикатурной, во всякой самой безобидной мысли виделись безобразные ужимки и гримасы.
Спустя полтора года, оставшись без средств к существованию, я устроился в одну из петербургских газет.
Работать мне пришлось в отделе криминальных новостей. Работал я исключительно ради куска хлеба, не испытывая к газетной деятельности ни интереса, ни влечения. Один из наших сотрудников
— Конечно, боже мой, — говорил он, — какой уж тут роман: пьяный дворник убил в драке своего соседа-сапожника. Если вы решитесь приняться за такое дело, то вам бы сподручнее всего описать расследования Бакунина. Ему и Шерлок Холмс и Пинкертон позавидовали бы.
Узнав, что я не слыхал о Бакунине, мой доброхот сначала не поверил мне, а потом нашел в подшивках старых газет несколько десятков статей о знаменитых делах Бакунина. Прочитав их, я согласился, что Шерлоку Холмсу и впрямь далеко до петербургской знаменитости. Но описывать расследования Бакунина по газетным статьям у меня тоже не получилось. Я не умею описывать то, чего не видел, то, что не ощутил и не прочувствовал сам. Признаюсь, мне это даже неинтересно. Не припомню, как у меня возникла мысль обратиться к самому Бакунину с просьбой о некотором содействии. Все, о чем я хотел попросить, это дать мне возможность поучаствовать в его очередном расследовании, чтобы самому шаг за шагом постигнуть ход мысли сыщика, ознакомиться с деталями и подробностями его работы.
Глава двадцать девятая
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
И вот однажды, раздобыв адрес, я взял извозчика и отправился на Таврическую улицу, чтобы побеседовать со знаменитым сыщиком. Помнится, был холодный осенний вечер. Добравшись до особняка Бакунина, я отпустил извозчика, поднялся на крыльцо и в первый раз увидел статуэтку Наполеона, служившую дверным звонком. Я вспомнил, что где-то слышал о таких звонках, вошедших в употребление после событий войны 1812 года. Я снял медную треуголку и несколько раз стукнул ею по голове французского императора. Дверь приоткрылась, и в щель осторожно выглянул пожилой швейцар.
— К господину Бакунину, — сказал я ему и, вспомнив, какое действие производит титул, добавил: — Князь Захаров.
Как я узнал и понял впоследствии, каждый раз открывая дверь незнакомому человеку, Никифор — так звали швейцара — пытался решить одну и ту же, но самую главную для себя задачу — понравится или нет гость Василию. Так как, по представлению Никифора, я не был похож на служащего сыскной части, присланного приставом Полуяровым отвлекать барина от работы над его сочинениями, то впустить меня было можно.
Однако любой незнакомец мог помешать барину, и поэтому лучше всего было бы спросить самого Василия, но Василий как раз отсутствовал. Правда, и барин тоже уже второй день как не появлялся дома, следовательно, помешать ему работать незнакомец тоже не мог. Задача оказалась сложной, Никифор не знал, как поступить, и не будь я обладателем княжеского титула, пришлось бы уехать ни с чем.
Но судьба много лет назад, неловко раскладывая свои пасьянсы, наделила меня титулом — и не барона или даже графа, а князя, и чаша весов в руках Никифора дрогнула. Он отворил дверь и впустил меня в прихожую, принял из моих рук шляпу, помог снять пальто и только после этого раскрыл рот, чтобы сказать: «Барина нет дома», — но сказать не успел.